Исследование Апокалипсиса

Вот что писал об иудейской апокалиптике Булгаков: «И по содержанию своему апокалипсисы представляют собой как бы религиозно-научную энциклопедию народной мудрости, выражают народное миросозерцание с разных его сторон: в этой исторической амальгаме, в которой под покровом псевдонимности соединяются в одном целом куски, принадлежащие разным эпохам, разным даже культурам и народностям, благоговейный читатель находил «откровения» и из области космологии и астрономии, и физики, и демонологии, и ангелологии, и истории в прошедшем и будущем — словом, это был настоящий «народный университет» разных знаний. В то же время апокалиптика представляет собою как бы бассейн, в который изливаются, здесь смешиваясь, воды из разных родников, и в этом качестве она имеет незаменимое значение для изучения так называемого религиозного синкретизма. Над разложением этого синкретического целого на составные элементы с величайшим увлечением и усердием, хотя и все еще с проблематическими результатами, работает современная религиозноисторическая наука».

Булгаков особо отмечал многомотивность и сложность апокалиптической литературы, совершенно, по его мнению, не поддающейся простой и объединяющей характеристике. Интерес к иудейской апокалиптике с особенной живостью наблюдается в современную Булгакову эпоху, когда неотступно вставала проблема смысла истории, ее целей и исхода, когда Европа была охвачена трепетным чувством какого-то стремительного, неудержимого, даже произвольного движения вперед, смутным и тревожащим ощущением прорыва в неизвестное. Это было разлито в духовной жизни тех лет и питало характернейшие движения, такие как социализм (коммунизм), оно прорывалось, говоря словами Булгакова, в кровавом и хмельном энтузиазме революций с их зелотизмом.

В религиозной жизни иудейского народа апокалиптика исторически пришла на место пророчествам. Когда умолкли пророки, верующие в тяжелых жизненных обстоятельствах стали искать ободрения в таинственной, прикрытой псевдонимами, полной символами апокалиптике. Живое, личное слово пророка сменилось писаным, безличным произведением апокалиптиков. Сравнительно с огненным вдохновением великих пророков, которое убеждало в том, что они слышали Бога и вещают от его имени, апокалиптики нередко представляются эпигонами, которые заимствуют свою эсхатологию и питаются лишь прежними пророчествами, хотя и пытаются по-своему переработать их.

Сила и вдохновение пророков были связано как с их личностью, так и с важными историческими событиями, причем сам пророк нередко не только вещал и обличал, но был и общественным деятелем. Вебер под пророком правильно понимал обладателя личной харизмы, возвещающего в силу своей миссии учение или волю Бога. При этом Вебер не проводил резкого различия между пророком, возвещающим действительно или предположительно данное ранее откровение, и пророком, притязающим на то, что он приносит в мир совершенно новое откровение, следовательно, между тем, кто восстанавливает религию, и тем, кто основывает ее. Эти два типа пророчеств могут переходить друг в друга. Вебер подчеркивает решающее значение «личного» призвания пророка. Именно оно отличает пророка от священнослужителя. Прежде всего потому, что авторитет священнослужителя основан на священной традиции; напротив, пророк притязает на этот авторитет в силу личного откровения или своей харизмы. Не случайно в подавляющем большинстве случаев пророки выходят не из среды священнослужителей. Священнослужитель в качестве члена объединенного предприятия по дарованию спасения легитимирован своей должностью, тогда как пророк, подобно харизматическому колдуну, действует только в силу личного дарования[19].

Пророчества произносились ради них самих и в иудаистском мире ни в коем случае не были источником материального благополучия самих пророков, которые часто были в оппозиции к власти. Пророк был окружен постоянными помощниками, если его пророчества имели успех. Они предоставляли ему деньги, убежище, услуги, повседневную помощь, надеясь обрести спасение через его миссию. Другое дело современные пророки, особенно тоталитарные: для них власть едва ли не дороже тех эсхатологических предсказаний, которым они так любят предаваться. Страсть к власти питает страх — глубокий, бессознательный, составляющий фундаментальную черту личности — страх быть уничтоженным, если не защищаться властью. Этот страх очень выпукло представлен в параноидальной личности Сталина.