Истина стоит жизни

Впрочем, Грант унес от Руманики почти одни лишь добрые воспоминания. Пока он лежал тяжело больной в своей хижине, его каждый день навещал кто-нибудь из его местных друзей. Приносили цветы, образцы растений, птиц и зверьков; однажды сын Руманики и еще двое молодых людей принесли в плетеной корзинке змею, пойманную в горах.

— Это тебе для забавы, — сказали юноши.

Змея была огромная, более шести футов длины, иссиня-черного цвета. Друзья Гранта бесстрашно держали змею за шею, но ему они не позволили взять ее таким образом, предупредив, что она ядовита. Грант деликатно отказался от подарка.

Как-то ночью в хижину Гранта вошла гиена, по-видимому рассчитывая поживиться курятиной. Из соседних хижин, где жили люди Гранта, держа при себе домашнюю птицу, по ночам нередко исчезали куры. Грант, на счастье, не спал; в свете полной луны он видел, как неуклюжее серое животное с мешковатым туловищем и узкой мордой, поводя носом, осторожно кралось на высоких тонких ногах к его постели… Грант крикнул, и зверь, злобно взвизгнув, убежал. Говорят, что гиена иногда набрасывается на спящих людей. После этой ночи в хижине Гранта на ночь ставились капканы…

Такие-то невинные происшествия разнообразили томительные дни больного англичанина… Частенько заходил к нему и сам Руманика, любивший послушать рассказы о дальних странах и охотно делившийся сведениями об обычаях своей страны.

Еще в бытность Спика в Карагуэ англичане дивились непомерной толщине жен Руманики, его дочерей и всех представительниц высшей знати. У Руманики было только семь жен, но они перетянули бы на весах по меньшей мере двадцать женщин из гарема Мтезы. Грант выяснил, что толщина считалась в Карагуэ главным мерилом женской красоты. Принцесс с малых лет кормят одним молоком, заставляя их под страхом наказания пить его кувшинами с утра до вечера. Некоторые жены Руманики и его братьев не могут передвигаться и даже подняться с места без посторонней помощи…

Когда нога Гранта начала поправляться, он стал предпринимать прогулки по окрестностям. Он плавал по озеру, участвовал в поимке водяной антилопы, неизвестного европейцам вида этого семейства; он видел издали высокую гору Муфум-биро, на которой, как говорят, берет начало Катера…

— Катера, — задумчиво повторил Спик… — Если нам удастся доказать, что река, вытекающая из Ньянцы на север, и есть Нил, то, значит, Кагера, впадающая в Ньянцу, — наиболее удаленный исток Нила…

— Несомненно это так, — подтвердил Грант. — А есть надежда, что мы скоро двинемся на север?

— Многое зависит от нас самих. Будем делать все возможное…

В этот же день Мтеза прислал гонцов за Лугоем.

— Что ж, иди, мой мальчик, — сказал Спик. — Тебе придется немного послужить у Мтезы. Он не будет тебя обижать. А ты постарайся угодить ему, тогда он скорее отпустит тебя, и мы пойдем с тобой в мою страну, и там ты будешь жить в моем доме, научишься читать и писать… Иди, иди, мой мальчик, бвана не даст тебя в обиду…

Не впервые приходилось Спику бросать человеческие судьбы в большую игру, которую он вел с той поры, как им завладела мысль открыть истоки Нила. Но никогда еще так не щемило закаленное сердце следопыта, как в эту минуту. В сущности что ему этот чернокожий найденыш, который без него был бы обречен на тяжелую беспросветную жизнь где-нибудь в нищей и дикой африканской глуши? А вот поди ж ты, болит душа!.. И где-то вдали из затаенных глубин памяти всплывает другая курчавая головенка, горят так похоже другие доверчиво-любопытные глазенки и слышится голос, глубокий и звонкий: «Ну разумеется, мой милый, этот дядя — настоящий герой…»

Являясь вместе с Грантом ко дворцу, Спик в толпе гонцов искал глазами Лугоя. Они обменивались взглядами: «Ну как ты там, мой малыш? Терпишь?» — «Ничего, мы нигде не пропадем! Только скорее бы ты взял меня отсюда…» Когда мальчика не оказывалось, Спиком овладевала тревога, и он при первом же удобном случае спрашивал о нем Мтезу или Маулу. Обычно выяснялось, что Лугой послан с каким-нибудь поручением. Но однажды Мтеза замешкался с ответом.

— Лугой? Какой Лугой? Ах этот мальчишка… Я отрежу ему уши!

— Как отрежешь? За что?

— Он кашлянул за обедом, прислуживая кабаке, — пояснил мкунгу Маула и торжествующе ухмыльнулся.

— Нет уж, этому не бывать! — вскричал Спик. — Можешь издеваться сколько тебе угодно над своими подданными, но моих трогать не смей! — Спиком овладела ярость, которую он, впрочем, и не старался сдержать, так как знал по опыту, какое сильное воздействие оказывают такие вспышки гнева на впечатлительных, живущих больше чувством, чем рассудком, африканцев. — Немедленно вели привести мальчишку, слышишь ты, царственный олух! Я тебе не какой-нибудь мкунгу, я не позволю с собой шутить! Подай сюда Лугоя или я немедленно ухожу, и ты никогда больше не увидишь белых людей! Мы будем торговать с Камраси, мы дадим ему оружие, он разгонит твое трусливое войско, как цыплят, и ты будешь у него шутом!