Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников

ААЗ: К сожалению, да: 140 км обратно с сотрясением мозга добирался на велосипеде. Это должно было точно положить меня в могилу. Но почему-то не положило. Это я понятия не имел, что 140 км с сотрясением мозга на велосипеде, — этого не следует делать. В том числе 14 км по чудовищной дороге. Основная моя забота была в том, чтобы приехать как можно позже, потому что у меня вместо физиономии была ровная черная плоскость, вместо глаза. Это мне казалось очень стыдно перед мамой моей.

ВАУ: А, я понял. Это та же психология, чтобы когда пожар, то главное, чтобы соседи не узнали.

ААЗ: Конечно. Я надеялся, что глаз пройдет. Вообще-то я считал, что глаза нет больше. Черные очки там, все такое.

Там все обнаруживалось постепенно. Потому что сперва я считал, что только с глазом что-то такое. Потом выяснилось, что нос сломан. Потом выяснилось, что сотрясение мозга.

ВАУ: Где выяснилось, уже в Москве?

ААЗ: Уже в Москве, уже у врачей.

ВАУ: С носом они что-то делали?

ААЗ: Ничего. Ну, а что сделаешь с носом?

ВАУ: Если он сломан со смещением, надо поправить, там, кость.

ААЗ: Ну, вот вас там не было, чтобы научить их, как надо делать. Они не знали.

ВАУ: Ну как не знали?!

ААЗ: Не могу вам сказать. Не знали. Плевать хотели на это. Ну конечно, со смещением — и сейчас видно это смещение. К счастью, не очень сильно.

ВАУ: А дышать труднее?

ААЗ: Дышать можно. Нельзя летать на самолете. Через 30 лет после этого нельзя. До этого и после этого еще некоторое время мог летать, но постепенно это привело к тому, что стало невозможно. Я знаю даже последний год, когда я летал: 1973-й. Это был 1950-й, значит, 23 года я еще летал. Ну, собственно говоря, и в Париж бы не попал, если бы это было не так.

ВАУ: Нет, а это что, ухудшается со временем каким-то образом? Что там может ухудшаться-то?

ААЗ: Заросла труба, соединяющая нос с барабанной перепонкой. Не заросла, а хрящик, что там растет, ее задавил. Все решается, нужна операция, про которую мне давно сказали, что операцию нужно сделать. Что высокий шанс на успех. Ну я решил, что самолет того не стоит. Так что с тех пор я не летаю. Последние полеты были такие: я экономлю на полете, вместо того чтобы ехать поездом, — сутки, трое суток лежу в больнице. А потом, когда я вылезал из самолета, у меня из уха вылезал шар такой белый, размером с мячик для пинг-понга. Это барабанная перепонка, раздутая изнутри. Оказывается, я действительно избежал того, чтобы она лопнула. Она любит лопаться в этих случаях. Но каким-то образом не случилось.

ВАУ: Но боль, конечно, страшная.

ААЗ: Боль страшная.

ВАУ: Это когда последний раз было?

ААЗ: В 1973 году. После этого я летать перестал.

ВАУ: Ну вот Колмогоров также не летает, это вы знаете.

ААЗ: Я знаю, да. Я рад, что вы в Praesens’e это сказали, конечно.

ВАУ: Да. Он по каким-то сходным причинам, точно я не знаю, что-то он мне говорил…

ААЗ: Мне говорят: «Ну, мы понимаем, понимаем — боитесь очень». Я как раз не боюсь.

ВАУ: А почему мы заговорили об этом вашем путешествии в деревню?

ААЗ: Правильно. Потому что это было начало рассказа на тему, которая вас интересует, — об изучении языков. После того как я проехал 140 км обратно (это был мой самый длинный переход за всю жизнь – 140 км в день), больше я никогда не проезжал.

ВАУ: С сотрясением мозга и со сломанным носом.

ААЗ: Ну, на нос плевать! С сотрясением мозга, да. Мне был предписан режим неподвижности в кровати. Лежать. Ну, там, вставать по надобности, по нужде, есть по возможности лежа — и ни в коем случае никаких умственных напряжений, кроме глядения в потолок. Не читать ни в коем случае!

ВАУ: Это какой год?

ААЗ: 1950-й. Мне 15 лет. Ну я полежал так полдня, полежал день… А потом взял грамматику французского языка. И действительно, поскольку лежать нужно было недели две, то с тех пор я ее более-менее знаю.

ВАУ: Ну вы знаете и другие.

ААЗ: Тогда выпало на французский.

«Чисто научная связь»

Елена Викторовна Падучева после окончания школы тоже поступила на филологический факультет МГУ.

— Я поступила в университет по золотой медали, с каким-то собеседованием. В английскую группу поступала. Это был 1952 год. Пришла в университет, и оказалось, что английскую группу разделили пополам, по алфавиту. И те, кто на «О», попали в английскую группу, а начиная с тех, кто на «П», — они попали в испанскую группу, потому что образовалось испанское отделение неожиданным образом и набрали его из английской группы. А те, которые на «З», естественно, попали в английскую группу.

Дальше я положила все свои усилия на то, чтобы перейти в английскую группу.

Декан Зозуля был. Я ходила к нему и говорила, что мне очень нужно перейти в английскую группу. Он говорил: «Ну хорошо. Придите в четверг. Я попытаюсь что-нибудь для вас сделать». Когда я приходила в четверг, он говорил: «Как жаль, что вы не пришли в среду! Вот у меня как раз в среду была такая возможность, но сейчас никакой возможности нет». И тут вдруг оказалось, что лаборантка моей мамы знакома домами с Зозулей — и это решило дело.