«Истинная правда». Языки средневекового правосудия

В подобном символическом заимствовании нет на самом деле ничего удивительного. Скорее, это типичное явление для средневекового судопроизводства и, в частности, для системы уголовных наказаний. Так, например, мы с уверенностью можем говорить о том, что катание мужчины, побитого собственной женой (в чем он объявлялся виновным), на осле по улицам города[937] в основе своей имело сцену въезда Христа в Иерусалим, а, возможно, и более ранние, греческие образцы[938]. Точно так же ритуал наказания неверной жены и ее любовника, известный по южнофранцузской средневековой практике под именем «currant nudi»[939], возможно, брал начало в описанной еще в законах лангобардов процедуре наказания женщин, совершавших нападения на людей, избивавших и мучавших их «насильственным дурным образом»[940].

Однако использование в качестве прототипа скорее негативного, нежели позитивного (прежде всего, с моральной точки зрения) образца может поначалу смутить. Ведь распятие, висящее в средневековом суде, должно было прежде всего напоминать присутствующим о самой первой судебной ошибке, о ненадежности земного правосудия, об ответственности его представителей перед Высшим Судией — а вовсе не служить примером для подражания.

Тем не менее, парадокс ситуации заключается как раз в том, что средневековое правосознание знало немало случаев подобных «негативных» заимствований.

Одним из наиболее ярких тому примеров, безусловно, является фигура Госпожи Правосудия с завязанными глазами (эти иконографические черты знакомы нам по образу Фемиды). Как показали исследования последних лет, ее прототипом стал образ Синагоги, получивший известность в Европе с XI в.[941] В отличие от Церкви, также изображавшейся в образе женщины, Синагога представлена с повязкой на глазах. Ее образ в восприятии людей средневековья всегда был связан с негативными ассоциациями: с силами зла, со смертью, с ночью[942]. «Синагогами» изначально именовались сборища ведьм и колдунов, позднее получившие название «шабаш»[943]. И тем не менее, именно этот отрицательный образ стал прототипом Госпожи Правосудия, которой не обязательно было видеть перед собой участников процесса: суть спора она могла постичь с помощью внутреннего зрения[944].

Аллегория Церкви. Страсбургский собор. Первая четверть XIII в.

Аллегория Синагоги. Страсбургский собор. Первая четверть XIII в.

Госпожа Правосудие. Иллюстрация к «Кораблю дураков»

С. Бранта. XVI в.

Точно так же и сцена передачи Христа на казнь не рассматривалась средневековыми авторами (прежде всего, теологами) исключительно в негативном ключе. На неоднозначность трактовки библейской истории, как мне представляется, указывал уже пассаж из «Письма» Алкуина, который уподоблял грешника, обязанного покаяться перед священниками, Христу в суде синедриона[945].

Брауншвейгский мастер. Ессе homo.

Средняя часть алтаря Брауншвейгского собора. 1505–1506 гг.

В начале XIII в. ту же идею развивал Александр из Хейлса, английский теолог, учившийся, а затем преподававший в Парижском университете[946]. В своих «Questiones ordinariae» (до 1236 г.) он заявлял, что страдания, которые Христос претерпел на кресте, не должны рассматриваться ни как справедливо вынесенный приговор, ни как судебная ошибка. Дабы избежать этой ложной альтернативы, Александр вводил понятие «искупление». Наказание, понесенное Христом, рассматривалось им как добровольно принятое на себя искупление человеческих грехов.