Истинная жизнь Севастьяна Найта

Вопрос, который я хотел задать Нине, остался неспрошенным. Я хотел спросить ее, понимала ли она, что этот осунувшийся человек, присутствие которого было ей в тягость, — один из самых замечательных писателей своего времени. Но для чего было и спрашивать! Для таких женщин книги не значат ничего; собственная ее жизнь представляется ей много увлекательней сотни романов. Если б ее приговорили просидеть день взаперти в библиотеке, к полудню ее нашли бы мертвой. Я совершенно уверен, что Севастьян в ее присутствии никогда не упоминал о своих занятиях: это все равно что говорить с летучей мышью о солнечных часах. Посему оставим эту мышь махать крыльями и ширять в сгущающихся сумерках, неуклюже подражая ласточке.

В эти последние и самые горестные годы жизни Севастьян написал «Сомнительного асфоделя», безусловно, высшее свое достижение. Где и как он его писал? В читальной зале Британского музея (подальше от бдительного надзора г. Гудмана). За утлым столиком в дальнем закутке парижского «бистро» (не того рода, куда могла захаживать его любовница). В шезлонге под оранжевым парасолем где-нибудь в Каннах или Жуане, когда она со своей ватагой поклонников бросала его, чтобы поискать развлечений в другом месте. В ожидальной на безымянной железнодорожной станции, в промежутке между двумя сердечными припадками. В гостинице, под стук тарелок, которые мыли во дворе. Во многих других местах, которые только отдаленно могу вообразить.

Тема книги проста: человек умирает. Чувствуешь, как он через всю книгу идет ко дну; его мысли, его память все собою обнимают то более, то менее явственно (как вздымается и опадает неровное дыхание), вознося на поверхность то один, то другой образ, перекатывая его на ветру, иногда даже выбрасывая на берег, где он словно бы сам по себе живет и с минуту шевелится, но скоро его опять утягивает в серое море и он или тонет, или странно видоизменяется. Человек умирает; он герой этой повести; но хотя жизнь других людей в книге описана как будто вполне реалистически (по крайней мере в Найтовом смысле этого слова), читателю остается неизвестным, кто же это умирает, и где стоит или плывет его смертное ложе, и ложе ли это вообще. Человек этот — сама книга; и книга эта тяжко дышит, и умирает, и подтягивает к груди призрачное колено. Сперва один, потом другой мыслеобраз набегает на брег сознания, и мы следим за веществом или существом, которое возникает в воображении: обломки потерпевшей крушение жизни; медлительные мечты, которые ползут-ползут и вот раскрывают свои глазчатые крылья. Жизни эти — только примечания к главному предмету повествования. Мы следим за милым стариком Шварцем, шахматистом, который садится на стул в какой-то комнате в некоем доме и показывает мальчику-сироте, как ходит конь; встречаем толстую женщину родом из Богемии, у которой в крашеных дешевой хною волосах пробивается седина; слышим какого-то горемыку — сумеречного, с впалыми щеками, запальчиво обличающего в доме терпимости гнет властей перед внимательно слушающим господином в штатском[101]. Вот прелестная, высокая примадонна в спешке ступает в лужу и тем губит свои серебряные туфельки. Вот рыдает старик, и его утешает женщина с мягкими губами, в трауре. Вот профессор Нуссбаум, швейцарский ученый, убивает из револьвера свою молодую любовницу, а потом и себя, в гостиничном номере в половине четвертого утра. Все эти люди, и другие люди, приходят и уходят, отворяют и затворяют двери, живут ровно столько времени, сколько на них падает свет при прохождении, и каждого в свой черед снова накрывают волны основной темы: человек умирает. Он как будто двигает рукой или поворачивает голову на чем-то вроде подушки, — и с каждым его движеньем жизнь, которую мы в эту минуту наблюдали, сходит на нет или изменяется. Его личность порой сознает себя, и тогда мы ощущаем, что движемся внутри какой-то главной артерии книги.