Источник

Тем не менее, самое странное удовлетворение он получил от того, чего никак не мог предвидеть: когда известие о его несостоятельности с ритуальной проституткой впервые разнеслось по городу, он был основательно смущен, но теперь он получил возможность увидеть себя таковым, каким он и был, и смог посмеяться над тем унижением, которое он еще недавно испытывал. Ему уже минуло тридцать шесть лет, приближалась старость, и он осознавал, что то острое возбуждение, которое вызывала Либама, было всего лишь попыткой с его стороны оживить давние воспоминания. «Теперь я могу оставить ее Амалеку, – признался он Тимме. – Он на шесть лет младше меня». Урбаал смеялся над собой и таким образом возвращался к тем веселым радостям, которые он когда-то знавал в обществе своих девушек-рабынь. Тем не менее, самая его большая любовь принадлежала Тимме, и по мере того, как под сердцем у нее рос ребенок, она становилась все обаятельнее, и в глазах Урбаала она была желаннее даже той, какой она была в тот первый жаркий день, когда девушка по насыпи поднялась к воротам. Там она и встретила Урбаала, игравшего в кости со стражниками, там и началось ее счастье. И теперь, когда она видела, как ее выздоровевший муж, встречаясь с Амалеком, на пару с ним подшучивает над недавними недоразумениями, она не сомневалась, что правильно вела себя в посетившие их тяжелые времена.

И вот наступил конец года, завершилась зима, и теперь все время было пронизано ожиданием, что боги сулят Макору в будущем сезоне, когда все живое пойдет в рост. Сельскохозяйственная община соблюдала все ритуалы, и на каждой кухне торжественно сжигались запасы хлеба и зерна, оставшиеся с прошлого года. Ребятишки Урбаала носились по всему дому, разыскивая мешочки с зерном, которые Тимма припрятывала специально для них, и детишки, найдя захоронки, триумфально кидали их в огонь, который в соответствии с древней церемонией поддерживал Урбаал, вознося моления: «Мы верим богам, что в этом году у нас будет хороший урожай». Затем он извлек свежее зерно, собранное как раз перед наступлением зимы, его спешно превратили в муку, замесили тесто и, не дожидаясь даже, пока оно взойдет на дрожжах, испекли хлеб, так что дом ни одного дня не оставался без хлеба. Все женщины, способные ходить, с кувшинами прошествовали к большому источнику Макора, что протекал за пределами городских стен, но вместо того, чтобы набирать воду, они стали кидать в источник домашние подношения, молясь, чтобы и в будущем году у них всегда была свежая вода.

В последний день умирающего года в городе царило оживление, и перед рассветом все горожане собрались у западных ворот храма, которые сегодня, единственный день в году, были распахнуты настежь. В восточном конце храма были открыты такие же ворота, так что взглядам горожан был открыл пустой зал, вытянутый с запада на восток, и, когда в этот день зимнего противостояния на горизонте показался краешек солнца, все преисполнились благоговения и стали шептать молитвы, призывающие Баала Солнца оберегать город и в будущем году. Солнце всходило на небо, и астрономы из числа жрецов были так точны в своих расчетах, что лучи падали прямо в зал, не касаясь стен. Год, скорее всего, обещал быть хорошим.

Пока толпа возносила моления, ритуальные ворота закрылись вплоть до будущего года, и люди покинули пределы западного портала, направившись к монолитам, куда жрецы уже прикатили платформу с богом войны Молохом. Под его ненасытной пастью уже гудел огромный костер. Толпа радостно завопила, а барабаны продолжали выбивать яростную дробь, когда по каменным рукам скользнул и свалился в разъятую пасть хорошенький густоволосый трехлетний малыш, крохотное тельце которого напоминало птичку, которая охотилась за пчелами в оливковой роще.

Обряд жертвоприношения оказал странное воздействие на Урбаала, и явное улучшение его состояния, в котором он находился в последние месяцы, оказалось под угрозой. Его заколотило, и Тимма поняла, в чем дело. Когда после сбора урожая пылал жертвенный огонь, он был настолько поглощен ожиданием танца Либамы, что, по сути, даже не обратил внимания на гибель в огне своего сына. Этот факт остался где-то на периферии сознания, а потом семь дней ритуального секса вообще стерли все воспоминания, приведя Урбаала в такое состояние, что он вообще не заметил исчезновения мальчика из дома. Теперь эти жуткие события всплыли у него в памяти, и его стала сотрясать дрожь.

Тимма, предчувствуя беду, поняла, что должна как можно скорее отвести мужа домой, но едва она приступила к делу, как Матред приказала ей оставить Урбаала в покое.

– Жрецы сурово накажут тебя, – предупредила первая жена, так что, несмотря на свое твердое убеждение, Тимме пришлось отступиться от Урбаала, но, когда он стал всхлипывать, вспоминая сгоревшего сына, она заставила его положить руку на свой округлый живот и утешила его. Дрожь его стихла.