Источник счатья. Небо над бездной

- Не знаю. Может быть, тебе, Соне или бедняге Максу, которого они убили. Во всяком случае, не мне. Я бы предпочел не возвращаться. Но, уж коли так случилось, будь добр, свари кофейку, только настоящего, крепкого. Сумеешь?

Петр Борисович смиренно кивнул и ушел на кухню. Он рад был остаться в одиночестве, отойти от потрясения, даже двух сразу потрясений, и неизвестно, которое сильней. Первое - старик, почти твердо стоящий на ногах. Второе - слова старика о том, что он вовсе не рад чудесному исцелению.

Москва, 1922

Валя Редькин вывел больного из летаргии, заверил его, что после операции боль будет совсем слабой и скоро пройдет. Организм не отравлен наркозом, он легко восстановится. Осмотрев проснувшегося Линицко го, Михаил Владимирович подтвердил, что Валя прав. Больной выглядел отлично, пульс, зрачки, рефлексы в полном порядке.

- Слава, ты помнишь что нибудь? - спросил Бокий.

- Ничего не помню. Отстань, будь любезен, - ответил больной и закрыл глаза.

- Ты говорил во сне, - прошептал Бокий, склонившись к его уху, - ты произносил очень странные монологи.

- Читал Гомера в подлиннике и комментировал все элементы таблицы Менделеева, - громко произнес Валя, заметив, что по коридору к ним направляется группа изгнанных из операционной товарищей во главе с Тюльпановым.

- Ну как? Что? - спросил Тюльпанов, нервно дергая себя за седой ус. - Запись есть?

- Все благополучно. Фонограф там, в операционной, - ответил Бокий, - ступайте, слушайте на здоровье.

- Хотелось бы не только запись, но и очевидцев услышать, так сказать, из первых рук, - бойко встрял молодой чекист Гриша.

- Очевидцы устали, - Валя одарил всех любезной улыбкой. - Настолько устали, что могут многое забыть и напутать. Другое дело фонограф. Я бы на вашем месте поспешил обратиться к надежной, честной машинке.

Товарищи всем табуном отправились наконец в операционную. Михаил Владимирович, Валя, Бокий вместе с больным на каталке проследовали дальше, по коридору.

- Почаще бы так, одним только внушением, без всякой химии, - сказал профессор. - Наркоз сам по себе дает столько тяжелых осложнений.

- Мечты, мечты, - Валя вяло махнул рукой. - Слушайте, я сейчас умру на пару часиков, не пугайтесь, не трогайте меня, пожалуйста. Мечты, мечты, где ваша сладость? Где вечная к ним рифма - младость? Уродов вроде меня на свете мало, может, я вообще один такой.

- Почему же уродов? Наоборот, гениев, - сказал Бокий.

- А это не одно и то же? - Валя зевнул и, шатаясь, едва переставляя ноги, ушел в ординаторскую.

Там, ни на кого не обращая внимания, рухнул на узкую кушетку и заснул. Михаил Владимирович попытался разбудить его, чтобы отвести в свой тихий кабинет, уложить на удобный диван. Ничего не вышло. Валя спал мертвым сном. Пульс едва прощупывался. Сквозь веснушки просвечивала синеватая, нехорошая бледность. Нос заострился, золотистые, длинные и прямые, как у теленка, ресницы, прикрывали глубокие темные тени под глазами. До операции ни бледности, ни теней не было. Его накрыли одеялом и оставили в покое.

В комнате шумели, громко разговаривали, курили. Явился Тюльпанов. Он успел убедиться, что фонограф оборвал запись на самом интересном месте, был взбешен, энергично тряс спящего, гудел ему в ухо, что необходимо срочно составить подробный отчет об эксперименте, «оттуда» уже звонили, «там» ждут. Валя не реагировал. Он проснулся ровно через два часа, умылся, выпил чаю, съел ржаной сухарь и отправился навестить больного.

Линицкий лежал в отдельной палате. С ним сидели Михаил Владимирович и Бокий.

- О, наконец! - возбужденно воскликнул Бокий. - Ты то нам и нужен, кроме тебя никто не разрешит наш спор.

Валя с порога почувствовал, что атмосфера накалена необычайно, и удивился. Он надеялся, что профессору и чекисту хватит ума не обсуждать то, что произошло в операционной. Оказывается, нет. У обоих эмоции взяли вверх над здравым смыслом и элементарной осторожностью.

- Глеб Иванович, да поймите вы, я с вами не спорю, - профессор устало вздохнул, - у вас своя точка зрения, у меня своя. В конце концов, это вопрос веры и личного выбора.

Бокий был возбужден, на скулах выступил лихорадочный румянец, глаза сверкали. Свешников, наоборот, совсем сник, говорил тихо, вяло, сидел, сгорбившись по стариковски.

- При чем здесь вера? - Бокий встал и принялся ходить по тесной палате. - Валя, объясни, пожалуйста, Михаилу Владимировичу, что под гипнозом из глубины подсознания могут всплывать вовсе не реальные воспоминания, а детские фантазии, сны, сказочные образы.

Валя сел на край койки, взглянул на Линицкого. Тот помотал головой на подушке и прошептал:

- Расскажи, что со мной было. Я ничего не помню, не понимаю, о чем они говорят.

- Они, вероятно, обсуждают твой странный лепет под гипнозом. Разговор совершенно бессмысленный. Бред, он и есть бред. Что же обсуждать?

Бокий остановился напротив Вали, посмотрел на него пристально сверху.

- Ты не слышал нашего разговора, ты только вошел.

- Хорошо, - кивнул Валя, - я готов выслушать.