Источник солнца (сборник)

…День тогда выдался дождливый. Небо хмурилось с самого утра, нависая над поселком, как любопытный натуралист над муравейником, и бросая унылые тени на симпатичные домики нашего переулка. Напротив нашего крыльца, на другой стороне дороги, тогда стоял под черной толевой крышей одноэтажный дом из красного потрескавшегося кирпича. Вьюнки и барвинки крепились на его стене, цепляясь своими крошечными лапами за выступы фасада. Я хорошо знала, что там обитает не сильно дружелюбное семейство, каждый из членов которого носил весьма необычную фамилию Рыкун.

Все вместе они были, соответственно, Рыкуны. Ассоциировались с породой каких-то диковинных зверей, издающих страшный рык. Позже, когда в руки мои попал сборник фантастических рассказов Рея Брэдбери и один из них, повествующий о морском исполине, назывался «Ревун», я и уверилась окончательно: Рыкуны у нас неспроста! Так что при всяком удобном случае я спешила застукать Рыкунов за их нелицеприятным занятием.

Рычанием, разумеется.

Ксеня Рыкун была одной из моих взрослых подруг. Ее отец занимался разведением пчел, чему, как я думала, немало способствовало его умение рычать: в нужный момент чем еще отгонишь разбушевавшихся насекомых?

По правую от нас руку, во флигеле огромного дома, который из-за своих множественных аляповатых пристроек по всему периметру фасада гордо именовался шанхаем (архитектурное следствие множественных разводов и свадеб, увеличивавших семью до размеров малой нации), жила еще пара моих друзей: снова Ксеня и ее брат Алешка. Их фамилии нравились мне куда больше – оба они звались Романовы. Мать и отец Ксени занимались вольной живописью (отлично помню, как однажды пристала к своим отцу и матери с предложением и им попробовать себя в этой чудесной профессии, а не пропадать пропадом на чужих родительских собраниях. Почему-то они начали смеяться за обедом и не переставали до самого вечера, обещая в перерывах между взрывами хохота обязательно последовать моему совету).

А отец Ксени живописал, например, наше озеро; кроме того, ели, елки, елочки по его искуственным берегам.

Озеро было пожарным.

Он работал карандашем. Иногда, гостив у соседей, я допускалась посмотреть на его этюды. Помню, чувство, посещавшее при их созерцании, было сродни обыкновенному удивлению: я искренне полагала, что художники рисуют… лучше. Что от них требуется больше неправды, что ли, елку-то любой изобразить мастак. И потом меня не оставляло тихое возмущение: почему этот посторонний седобородый человек с красивой фамилией, постоянно живущий в Москве и бывающий в Фирсановке наездами, естественно понятия не имеющий о здешнем лесе, – почему же он так своевольно срисовывает пейзажи тех мест, которые только наши и ничьи больше? Сейчас я понимаю, что не любила его за творческое соседство: мне казалось, что он попортит мой вдохновенный лес своими набегами, казалось, что, если я часто буду видеть лес его глазами, его картинами, я уже никогда не смогу увидеть его своими собственными.

Та еще проблема.

Очень понравились ему мои лошади в альбоме, набросанные специально на смотр (не один ты такой!). Покрутив шедевр туда-сюда, художэнник Романов сказал, что у меня есть талант. Однако он ошибся: талант, принятый им за талант живописца, был совсем иного рода. Ибо то, что спустя годы мы умеем выразить словами, в юности чаще всего выражаем рисунком.

Его мать, Ксенькина бабушка, звалась ласково – Зиночка. Она водила дружбу с моей Люсей и порой сама приходила к нам, приводя с собой Алешку. Алешка, племянник художника Романова, страдал церебральным параличом, и эта ужасная болезнь, обезобразившая мальчика на всю жизнь, впервые поселила во мне глубокое чувство ужаса. Я любила Алешку, словно он и мне был братом.

Окна их дома выходили на улицу с поэтическим именем Пушкинская. Второй и последней из двух улиц была наша старинная – Ленинская. А дальше со всех сторон был лес. Так что в дождливые дни, как этот, мы сиживали на своих верандах или крылечках и размышляли об уюте – о том, что мы в тепле и сухости, что вечером нас ждет чай с пряниками и теплая застеленная постель и что этот тоскливый дождь не причинит нам вреда. Всё же я с упоением смотрела на то, как капли дробятся под собственной тяжестью о ровные скаты соседских крыш: мне представлялось, что мой принц, с глазами, мелькавшими в густых ветвях лиственницы, мокнет там, в лесу, покинутый нашим дружеским присутствием. Иногда дождь усиливался и приносил с запада грозу. Молнии кольцами поднимались из-за леса и лопались в небе ослепительными вспышками света. Я уходила глубже в дом и долго смотрела в окно, как бурлит небо и гнется под жуткими порывами ветра садовая сирень. В лесу падали вековые деревья, и мы, находя их во время своих путешествий, давали им имена и символически хоронили, кладя на скльзкие стволы маленькие букеты лесных цветов.

Так мы жили.