Источник солнца

Вопрос повис в кухонной тишине. Марк смотрел на Настю и смотрел будто уже и не на нее. Будто дальше нее. Будто в себя смотрел. И будто был мучеником, за которого Настя должна была скорбеть. И Настя горько-горько заплакала: теплые слезы потекли ей в рот, по-детски сведенный в судороге беспомощности. И Насте хотелось, чтобы был рядом кто-то, непричастный ко всему этому бесконечному, постоянно возвращающемуся кошмару, чтобы этот кто-то погладил ее по голове, поцеловал в лоб, успокоил бы и дал отдохнуть. Просто дал отдохнуть. Не заставляя больше быть сильной, доброй, все за всех понимающей. И она знала, что силы нужно беречь для более серьезных огорчений. Но не могла поверить, что эти теперешние еще не самые из. И от этого слезы текли безудержнее. И еще она не могла поверить, что все, кого она любила, хотели мучить и так самозабвенно мучили друг друга. Во имя чего? Во имя каких таких великих истин, правильных решений – во имя какой Вечности, какой окончательности?

И Настя плакала, и думала, что, наверное, вера в Вечность тоже может развратить. Если убедить себя, что есть где-то один тот самый ответ, тот, при наличии которого отпадает необходимость в куче вопросов. А ведь вопросами держится жизнь. И, решив, что оставляя все как есть хорошо, избегнем лучшего, мы тем самым убиваем это лучшее, которое вырастает однажды из маленького «хорошо».

Настя думала все эти сложные, почти не свои мысли и плакала, как девчонка. Ей было жалко и Марка, и Евграфа, и деда, и себя… а Марк по-прежнему стоял у высокой стены и насвистывал еле слышно песенку:

– Любовь прошла, не будет поцелуев…

Глава 17

…Когда Евграф Соломонович вышел в город на станции метро «Парк культуры», он, похоже, догадался, в какое непростое прогулочное дело вляпался. И ведь неохота же ему было сидеть дома, нюхать краску и думать беспокойные думы о том, что происходит в его бедной голове. Бедная голова в таком удручающем состоянии была к тому же совершенно не способна сочинять. Да и не знал толком Евграф Соломонович, что сочинить хочет: начатая пьеса в который раз заглохла на полпути, на манер охладевшей любовницы отвергая его творческие ласки.

Артем крепко держал вертлявую Сашку за руку. Сашка норовила то и дело улизнуть. Артем категорически не пускал, этим хоть как-то успокаивая Евграфа.

Ну зачем он в самом деле увязался с ними гулять? Они что, его звали? Нет, не звали. Совсем даже не звали. Они просто сказали: мы идем гулять. А он не захотел сидеть дома один. Вот и все. Сам ведь не захотел. Чего теперь жаловаться?

Евграф Соломонович почему-то думал, что все вокруг знают, кто он и почему так проводит время. Догадываются, что у него в жизни все вообще непросто. Далеко не просто. Чем-то обернется это гуляние? – думал он. И тем не менее деревянные тяжелые двери метрополитена с оптимистической надписью «Выход» выпустили троих в город – город, который зашумел им всеми своими шумами в сердца.

Зачем-то взял Евграф Соломонович с собой папку, и теперь нес ее под мышкой, не зная, куда деть. Она ему мешала. Он ее перекладывал туда-сюда, поправлял сползавшие очки и почему-то вспоминал, как почти двадцать лет тому назад, где-то здесь, возле эстакады, было кафе. И там торговали эклерами. Некоторые глупые люди не любят эклеры за то, что в них много крема. А они с Настей тогда любили. И их, что замечательно, не тошнило. Был теплый весенний день, они сбежали с работы пораньше и пришли сюда. Евграф купил целый кулек и смотрел, как Настя ела – кусала, а начинка предательски капала ей на плащ незамеченной с другого конца пирожного. Ветер играл ее распущенными волосами, норовя сунуть их в рот. А Настя смеялась и поправляла сбившиеся пряди липкими сладкими пальцами. И Евграф тогда впервые в жизни подумал, что эта маленькая женщина не боится его, не боится быть наивной, любить эклеры, портить прическу, плащ… не боится, что он – едва знакомый мужчина – может вдруг сделать ей больно. Она была настолько жива тогда, что при взгляде на нее хотелось жить. И жить вечно.

И еще он вспомнил, как они потом гуляли по набережной, смотрели на колесо обозрения, кидали камешки в Москву-реку и рассуждали, глубока ли она. Настя, смешно тараща глаза, говорила, что если человек упадет туда, то, даже умея плавать, не спасется без посторонней помощи. Ведь у этой реки бетонные берега. Высокие. И она подбегала к парапету, вставала на цыпочки, упиралась подбородком в скрещенные руки и смотрела вниз. Евграф подходил и тоже смотрел. И оба стояли так, отыскивая свои отражения в мутной речной глади. И не находили.