Источник солнца

Да. А деньги как раз кончились.

Но я не за этим к моему еврейскому папе решил пожаловать.

Мой еврейский папа – вообще отдельная песня.

«Этот тихий, скромный мальчик, который подойти боялся познакомиться, взял и пошел, позвонил в газету!.. напечатался!» Ха, папа! Мальчик вырос.

Не, я, конечно, молодой, бесперспективный, больной астматик с сомнительным происхождением. Но я даже не поэтому пришел к нему. Не за жалостью.

Вчера в подъезде увидел щенка. Не выгнал. Поздоровался. Щенок ни хрена не понял, но, наверное, остался благодарен. И ему единственному, пожалуй, не за что меня не любить. Хотя и наоборот тоже. Но так – лучше всего. Взять бы его домой, приручить… но разве у меня есть дом?

Если б дед не заболел, я с трудом оторвал бы пятую точку от плоскости стула и приехал сюда. Дед у меня – великий в своем роде человек! Жаль, что на детях природа активно отдыхает. Ей-богу.

А знаете, он подарил мне свою фотографию – где он молодой и красивый еврей, еще столького хочет от жизни. И сказал: «Хоти, как я хотел!» Или что-то в этом роде.

И когда у меня носом пошла кровь в вагоне метро, пока я ехал от него сюда, на Красноармейскую, я понял, чего хочу: хочу жить. Страшно хочу жить на этом поганом свете!

…а в переходе, пока смотрел на витрину левых дисков, кто-то обнял меня, подкравшись сзади и что-то сказал на ухо.

Я был в наушниках. Когда повернулся, чтобы посмотреть, увидел только спины уходящих прочь.

Поэтому я до сих пор верю в великую разумность всего сущего.

Неплохо, оказывается, помнил Марк Марк квартиру Декторов: вот коридор, упирающийся в ванную, налево – кухня, направо гостиная, из которой вырастает священный аппендикс кабинета. Марк Марк потрогал пальцем отошедший от стены лоскут обоев, встал на цыпочки, попытался заглянуть на антресоль, ничего там не увидел, и, заложив руки в карманы моднейших брюк, прошмыгал в гостиную. Да… диваны все те же, те же окна без занавесок – потому что некого стесняться на птичьей высоте седьмого этажа; те же стаканы в доисторическом буфете времен отцовской молодости. Марк Марк открыл стеклянную дверцу, хрустнувшую несмазанной петлей, достал бокал и самозабвенно зажмуриваясь чокнулся с другим пустым:

– Твое здоровье!

Он посмотрел на потолок, вдоль которого бежали морщины трещин, подошел к подоконнику, пошевелил пальцем пыльное алоэ – жалкое такое – и глубокомысленно вздохнул:

– Это ж надо было все так фантастически засрать!

Толкнул плечом дверь кабинета и оказался в полутемной длинной комнате. Со всех сторон высились стеллажи с книгами, под ногами извинялся в собственной плешивости палас, а кровать раскинулась старой больной женщиной – во всей непричесанности покрывал и подушек. Марк Марк знал, что в таких комнатах должно непременно пахнуть чем-то сладким. Ему говорили, что это – дорогие духи. Нет, это не духи. Это то, что заливают духами.

Это старость.

Ему должно сейчас быть около сорока семи. Ну да. Конечно. Хотя если средняя продолжительность жизни мужчины у нас и так года пятьдесят четыре, то сорок семь – это почти мудрость. В том смысле, что старость ее непременный залог.

Те же собрсочи. Вот забавная штука: человек по-хорошему может прочесть штук семь собрсочей за всю свою жалкую жизнь. На кой ему тогда все это? Гордость. Все гордость.

Не, конечно, он прочел Чехова. Никаких непоняток. Но на фига ему Садуль? Ведь наверняка лазил туда пару раз всего, и то в годы учебы.