Истоки

Что-то еще отроческое проступило в правильном, мужественном лице Холодова, и это ребячье не могли заслонить франтоватые усики, они лишь оттеняли бесхитростный склад почти детских губ. Это-то детское особенно растравило Александра.

А лес в светотенях жил молодо и могуче темно-зеленой сочной листвой. Внизу загустевшего подлеска сизо дотаивала ночь, еще не размытая золотым теплом солнца. Просеку заткали паутины саженного размаха, обрызганные росой. За дубами округло и задумчиво, с ленивой грацией вилюжила река, над луговым берегом кочевал пар, колдовски свиваясь белыми кольцами. Подалее бобрового заповедника, за северным урочищем, перекатывался орудийный гул, уплотняя угрюмую басовитость.

В ветвях березы засвистели пули. Лошадь вскинулась на дыбы и, мотая головой, упала на оглоблю. Александр стал рассупонивать бившуюся лошадь. Но Ларин остановил его:

— Не тревожь, Лексаха, пусть в упряжке помирает. При обязанностях легче…

— Дядя Никита, может, пристрелить, а?

— За что? Она нам своя, хоть и хромая… хоть спотыкалась, забывала с устали-то, какой ногой шагать…

XXIV

Данила Чоборцов сидел на плотине, опустив избитые распухшие ноги в прохладную текущую воду. На ветлах гомонились грачи. Над седеющей заросшей головой толклась столбунками в предвечернем воздухе мошка. Данила грыз сухарь, обмакивая его в стоявшую на пеньке кружку кислого вина, сумрачно жмурил зеленые глаза.

Когда ему доложили о Валдаеве, он сунул ноги в опорки от сапог — одну в носке, другую забинтованную. Встал покашливая, застегивая куртку на бочковатой груди, помятую, в пятнах засохшей крови, но привычную и дорогую для него тем, что в ней встретил войну. В этой тужурке Чоборцов хотел встретить Тита Дуплетова, виновного в гибели Холодова. О подробностях самоубийства его воспитанника, почитаемого им за родного сына, рассказал командир, принесший полевую сумку Холодова.

Сильно изменился Чоборцов с тех пор, как Валдаев принимал его в Генеральном штабе весною 1940 года; кожа отвисла на подбородке, отощав, он как будто помолодел и поизносился одновременно.

Высокий, прогонистый, в новом мундире, с орденами на груди, Валдаев выглядел картинно рядом с человеком в заношенной одежде, в опорках на ногах.

Валдаев обнял старого однокашника.

Чоборцов отчужденно глянул в лицо его, и глаза сказали, что он сожалеет о своем недоверии, но ничего поделать с собой не может.

— Цел, Степан? Ну и то ладно. Выпьем по стакану, а? — сказал Чоборцов, горьковато печально причмокивая.

— Ты все такой же неунывающий.

— Пусть недруги зеленеют от тоски… Моя жизнь простая, солдатская: так точно, никак нет!

— А не мало ли этого для воина, Данила Матвеич?

— Хватает пока.

Сели под ветлой на старое бревно, обтертое штанами и юбками мирных помольцев за долгие годы.

— Знаю все, Степан Петрович. Кого сбелосветил? Эх! — Чоборцов утопил сухарь в вине. — Не виноват Холодов. Я больше виноват. — Выпил залпом и гневным шепотом спросил: — И что он, этот Тит, психует?

— Я не ждал такого исхода, Данила.

— Не наивничай, Степан. Тит — самовольник! Только себя почитает за праведника. Такому стереть в порошок человека — все равно что орех щелкнуть.

Чоборцов стукнул кружку о ствол ветлы, поднес ко рту, но, поморщившись, выплеснул вино в воду.

— Помнишь, предлагал ты укрупнить танковые части? Не послушались. Вот теперь отхаркиваемся кровью.

Валдаев беспокойно радовался крутым переменам в умонастроении Данилы, которого прежде считал прямолинейным, упрощенно понимающим жизнь.

Уж если эта, несложной организации душа взбунтовалась против шаблона мысли, значит, дела пойдут лучше, творческое обновление армии неизбежно.

— Все бы можно перенести, черт с ней! Да боюсь, Степан, что даже война ничему не научит нас. Победим врага — скоро забудем, какой кровью. И опять за молебствия… Конец, больше ни слова об этом…

Чоборцов внезапно подобрел от папироски или от усталости мысли.

— Ну как ты, Степан, там дышал? А?

— Видишь, опять в мундире. Устал ты, Данила, отдохнуть тебе надо, а?

— Не намекай, сам догадываюсь. Ты вот что, Валдаев, скажи-ка тихонько ретивому Титу: пусть не психует, не мечет икру. У меня он не успеет схватиться за пистолет — свяжем. Отправим в Москву на суд самого ЦК и Сталина… Эх, лучше бы он не появлялся тут… Не прощу я ему Валентина. Никогда.

Чоборцов размазал слезы на щеках.

— Я и сам не без греха, наказывал, но трусов. Судили, перед строем казнили… А там что знают о фронте?

Валдаева огорчило: Данила, опытный генерал, впадал в ту же ошибку, допускал ту же слабость, что и старичок Евцов, с той только разницей, что если генштабист считал виновниками поражений командиров и бойцов, то Чоборцов всю вину валил на верхи.