Истоки

— Чудак ты… Х-ха! С чего Ленку Испанкой назвал? Испанки черные, а эта… Ха-ха… Из Крупновых испанцы — как из меня негр! Она же смеется над тобой, выдумщиком… Ведь это о Крупновых поется: «Есть на Во-о-лге рыжий плотник».

Женя молчал, страшась того тягостного и злобного чувства, которое никогда до этого не просыпалось в душе…

Цепляясь за ветки орешника, Женя полез на крутую гору. Из-под ног сыпалась земля, он подтягивался на руках, лез все выше и выше. И когда за высокой зеленой стеной леса угасли голоса ребят, свернулся под старым дубом, положил голову на толстый корень.

Шумит листвой вечно беспокойная осинка, а он воображает, будто утонул, лежит на две светлой реки и видит через воду, как через стекло, и людей, бегающих по берегу, и вот эту кручу в родниковых слезах, и островок неба, извилисто окаймленный вершинами деревьев. Люди горюют о нем. А вернувшийся из Испании отец спрашивает: «И как это вы не уберегли парня?» Кто-то отвечает: «Он утонул потому, что очень любил, а его не любили, обижали и обманывали…»

Ласковый голос тихо позвал:

— Женя!

Над ним низко склонилась его Испанка. Ее ясные серые глаза на узком лице казались невероятно большими.

— Ты плачешь? Что с тобой?

Женя молчал. Всегда он вот такой непонятный: то неукротимо весел и игрив, то плотно смыкает губы. До двух лет не говорил, и его любя называли Немтырем. Понимал же, кажется, все, что ни скажи. Если кто неприветливо смотрел на него, мальчик протестующе мычал. Очень любил тихие напевные мелодии, не выносил резких звуков. Редкостное сочетание белокурых кудрей с темными глазами, глубокими и задумчивыми, удивляло Лену. Она жалела племянника, и теперь ей было обидно, что он скрывал от нее какую-то невеселую тайну.

— Ну, что ты хмуришься, Женя? От меня и в земле не скроешься.

Не добившись ответа, Лена справа налево тряхнула головой. Эта манера появилась у нее с тех пор, как познакомилась с чернявым мальчишкой.

— Вот поймать бы тебя за волосы и привязать к дереву! — сказал Женя. — Что ты головой-то мотаешь, будто комар в ухо залез?

— Ум нужен всем, а тебе особенно. Ведь ты же некрасивый, слабенький. Значит, должен быть умницей. — Лена опять, теперь уже слева направо, тряхнула головой.

— Не нужен мне ум! Пусть умники о нем думают, а я проживу как-нибудь глупым.

— Ну, милый мой, узнал бы отец…

— А где он, отец-то? — Таким тяжелым взглядом посмотрел Женя на Лену, что та отодвинулась от него. — Где отец? — повторил он требовательно. — Эх, даже ты хитришь! Писем нет, и его, наверное, уже нет… А люди притворяются, обманывают. И не стыдно? Во сне часто вижу, и все как-то страшно…

— Не надо так думать, Женя! Это плохо. Он скоро вернется. Я верю, и ты верь. Я ведь тоже думаю о нем, жду и жду. Пока горюем, он, наверное, уже дома!

Колыхнулись кусты, с визгом подбежал Добряк, горячим языком облизал руки и ноги детей, сел на хвост и задней лапой стал чесать лохматый живот.

— Ишь, пес-то будто на балалайке играет, — заметил Женя.

— О! Теперь ты хороший. — Лена дольше обычного посмотрела в его зрачки и умолкла смущенно. И все-таки она позвала Женю: — Вставай, пойдем!

Он вскочил, тряхнул головой, как это делала она.

Все гуще лиловые тени в зарастающем понизу травой лесу, все золотистее солнечные росплески на полянах, сладостней запах дикой цветущей груши. Рыжий обрывистый овраг отрезал путь. Сивый бежал по его меловому днищу ручей, а посредине круглился островок в изумрудной зелени под ветвями плакучей ивы. Когда-то давно, подмытый вешними водами, упал с этого берега через ручей осокорь, обнял перед смертью мохнатой вершиной иву, да так и засох на ее плечах.

Лена заглянула на дно оврага, глотнула холодную сырость и отшатнулась.

— Пойдем в обход, — сказала она.

Спустилась по отлогому скату, перешла на островок. Она видела, как Женя разулся, перекинул сандалии через плечо и встал на поникший над обрывом осокорь.

— Женя, не дури! Глубоко, камни…

— Шумит, бежит Гвадалквивир!

Из-под ног Жени осыпалась струпьями истлевшая кора; вершина осокоря, похрустывая, оседала. По пятам за ним шел Добряк.

Ладонями прикрыла Лена свои глаза. Густая тишина окутала ее, и в тишине этой тревожно ворчал ручей на дне оврага. Над головой с гулом кружил шмель. Ей казалось, что она очень долго стояла с закрытыми глазами, но когда взглянула меж пальцев, Женя все еще переступал босыми ногами по осокорю. Пальцами, гибкими, как лапы дятла, ощупывал оседающий ствол осокоря, опустив глаза, шел, будто во сне, с бессознательной цепкостью лунатика.

— Может быть, вернешься? — с тоской спросила Лена. И тут заметила, что, несмотря на острые материнские скулы и вздернутый нос, он красив. А когда он спрыгнул на островок, сжала ладонями его голову, горячо, с укором заговорила: — Нехороший ты, злой, нехороший! Но я всегда буду с тобой дружить.

— Молчать умеешь?

Она плотно сжала рот.

— Угу.

— Ну, тогда скажу тебе секрет.

У Лены вытянулось лицо, она затаила дыхание. Женя вскинул голову, обливаясь бледностью, сказал:

— Я безумно люблю всех. А ты любишь? Не думай, говори: любишь, нет?

— Всех? Да, люблю.