Истоки. Авансы и долги

Кому это выгодно? Не спешите с ответом. Давайте немножко поработаем с цифрами. В 1983 году в Узбекистане по отчетам выход волокна составил 26,6 процента, а в 1987-м, когда приписок, будем считать, не стало, — уже 32,2 процента. Несложные выкладки показывают: в республике раньше приписывали как минимум каждую шестую тонну. Глядите теперь, что выходит. Тонна сырца стоит в среднем 700 рублей. Сдашь 5 тонн — получишь за 6, то есть 4200 рублей. Фактическая закупочная цена за тонну станет уже не 700, а 840 рублей. Если же приписок нет, номинальная и фактическая цена будет одинакова — 700 рублей. Иными словами, с ликвидацией приписок выручка за тонну сырца упала с 840 до 700 рублей, или на 140 рублей. Эти лишние рубли платило государство, а в конечном счете все граждане страны. Оседали же эти деньги в хлопкосеющих республиках.

Устранение обмана, говоря словами старого поэта, ударило одним концом по барину, другим по мужику. Когда в Узбекистане приписывали миллион тонн хлопка, незаконно выплачивалось по 700 миллионов рублей ежегодно. Не всю эту чудовищную сумму прикарманивало начальство, что-то достигало колхозных и совхозных касс и перепадало крестьянину в виде зарплаты. Теперь таких поступлений нет или, скажем аккуратнее, почти нет. Откуда, спрашивается, взялся лишний пятак, который платят ныне сборщику за килограмм сырца? Его можно сыскать, только недоплачивая хлопкоробу за какие-то другие операции. Как видим, изобретена хитрая система: работник сам себя стимулирует, собственноручно финансируя повышенный заработок на уборке. В действительности возможности стимулирования сократились.

Господи, да что же это за невезение такое! Ведь вот доброе, святое дело — погнать жулье. Любой скажет: давно пора. А обернулось опять против человека, во вред бабам и ребятишкам, хотя им и без того живется навряд ли много слаще, нежели тем африканцам, которых в прошлом веке завозили на хлопковые плантации Нового Света.

Ладно, об этом уж нечего. Продолжим урок статистики. Незаконная стосорокарублевая намазка к цене тонны сырца каких-либо затрат не требовала — она достигалась росчерком пера. Если предположить, что половина этой суммы перепадала хозяйствам (а по мнению криминалистов, так оно и было), хозяйство имело 70 рублей добавочной прибыли с тонны. Много это или мало? Я взял данные по Андижанской области: теперь, без приписок, хозяйство получает 60 рублей прибыли на тонну. Значит, в итоге борьбы с коррупцией рентабельность производства хлопка снизилась в два с лишним раза! Хлопчатник и раньше был невыгодной, низкорентабельной культурой, а сейчас и вовсе не выдерживает конкуренции с овощами, фруктами, виноградом, бахчевыми. Многие хозяйства, сводившие посредством приписок концы с концами, перешли в разряд убыточных.

И можно понять, отчего у руководителей новой волны слово опять расходится с делом. С одной стороны, в духе времени они обязаны издавать строжайшие запреты на детский труд, проявлять отеческую заботу о человеке, а с другой — гласно или негласно поощрять грубое насилие над работниками, потому что сдать хлопок они тоже обязаны. План приходится выколачивать в условиях, когда материальные интересы включены еще слабее, чем в добрые старые времена. Кто-то может подумать, будто я оправдываю насилие, приписки, даже воровство. Ничего я не оправдываю, но надо же наконец выяснить, откуда ноги растут, постичь истину во всей ее неуклюжей конкретности: перестройка в регионе остается игрой, причем игрой чрезвычайно опасной для реформаторов. Административный аппарат, эта единственная покамест опора центра, поставлен в противоестественную позу: план выжми, но не любой ценой, как раньше, а чтоб и люди были в восторгах. Аппаратчики перестали понимать, чего же от них в конце концов хотят.

Впрочем, насколько я заметил, они не унывают. В доверительных беседах, не под блокнот, прощупывали: должны же понять там, в столицах, что управлять этим народом можно только через нас, ну да ничего, мы не в обиде — посуетятся, набьют шишек со всякой там гласностью, распустят людишек, а потом нас же и призовут наводить порядок, не впервой такие повороты. Закономерно, что скомпрометированных чиновников, как правило, не изгоняют из аппарата, а лишь переводят на более низкие посты — пусть пересидят, благо жить есть на что, а там видно будет, могут понадобиться.

Думаю, ясно: управленческая каста никогда не станет социальной базой перестройки, опорой перемен революционного свойства. Вот когда безгласный ныне исполнитель почувствует: это моя власть, это угодный мне порядок жизни, — тогда перестройка станет необратимой, тогда и только тогда хилые побеги демократии и правового государства станут набирать силу не на гидропонике столичных теплиц, но на мощном черноземе новых производственных отношений. Такой вариант, теперь я это знаю уверенно, существует.

4