Истоки человеческого общения

Поскольку человекообразные, как правило, не участвуют в истинно совместной деятельности, их коммуникация, по данной гипотезе, также является по сути индивидуалистической, как и у других млекопитающих. Их интенциональная коммуникация направлена исключительно на выражение просьб или требований. Имеются данные о коммуникации человекообразных, которая не содержит в себе просьбу: так, исследователи, обучавшие «говорящих» обезьян, обычно описывают использование ими жестовых «высказываний», когда животное явно ни в чем не нуждается. Однако здесь также требуются экспериментальные исследования, поскольку конкурентоспособной альтернативной гипотезой может быть следующая: человекообразные просто тренируют собственные коммуникативные навыки путем «называния» того, что они видят вокруг себя в данный момент. При этом у них нет какого-либо просоциального желания проинформировать окружающих о чем-либо с целью помощи или декларативно поделиться с ними эмоциональным состоянием или отношением к чему-либо. В качестве другого примера можно привести серию экспериментов, показавших, что когда обезьяны хотят есть, а человек должен найти спрятанное орудие, чтобы достать для них еду, животные укажут в направлении, в котором следует искать спрятанный предмет (см. библиографию в разделе 2 главы 3). Можно было бы сказать, что в данном случае человекообразные информируют человека; но поскольку, вероятно, они не стали бы указывать нужное направление, если бы человек искал что-то для себя (исследования этого предположения продолжаются), и точно не делают ничего подобного по отношению к себе подобным, это стоит скорее рассматривать как использование «социального орудия»: я прошу тебя найти необходимый инструмент и использовать его для удовлетворения моих нужд. И заметьте, что нет никаких доказательств того, что человекообразные используют совместные знания или взаимные ожидания о возможной помощи, или что они осознают участие в коммуникации грайсовых намерений, поскольку в экспериментах, проверяющих то, как они понимают указательные жесты людей, они обычно не справляются с простыми выводами о релевантности (см. раздел 3 главы 2). В любом случае, из нашей интерпретации двух этих групп данных — по сотрудничеству и коммуникации у человекообразных — следует, что человекообразным недоступны ни истинная совместная деятельность, ни истинная кооперативная коммуникация. Поскольку людям доступно и то, и другое, а с теоретической точки зрения и то, и другое требует навыков и мотивов кооперации, разумно предположить, что два эти навыка имеют общий психологический фундамент — базовую структуру способности к совместным намерениям. То есть, говоря об этом общем фундаменте, мы исходим просто из эволюционного объяснения навыков сотрудничества и кооперативной коммуникации.

Вторая линия доказательств ведущей роли способности к совместным намерениям идет от онтогенеза человека. Чисто физически младенцы способны показывать на что-либо и жестикулировать руками и телом на уже достаточно ранних этапах своего развития, и у них, казалось бы, есть хотя бы какие-то мотивы, которые использование кооперативной коммуникации могло бы удовлетворить — к примеру, заставить другого сделать что-либо с помощью просьбы, а возможно, также, и поделиться с ним эмоцией. Но, тем не менее, младенец не способен к кооперативной коммуникации до достижения года, т. е. того же возраста, в котором он начинает проявлять навыки разделения намерений в процессе совместной деятельности с другим людьми. Это онтогенетическое совпадение во времени в данном случае проявляется не столь явно (поскольку множество всего происходит именно в районе одного года жизни), но, безусловно, наводит на размышления. А начиная с года, в указательном жесте и других жестах младенцев уже видно наличие совместных знаний, кооперативных мотивов и, возможно, взаимных установок, связанных с кооперативностью и коммуникативными намерениями, по Грайсу; тем не менее, в данной области также необходимы исследования для доказательства этих эмпирических наблюдений.