Истопник

Первый раз она подумала про отца: хорошо, что он вовремя умер.

– Гражданин следователь! Бывшей родины не бывает. Збигнев Кшестинский был осужден и приговорен к расстрелу. Дальнейшую его судьбу знают только там…

Она показывает пальцем куда-то в пыльное окно. В окно видно, как по небу плывут рваные облака.

– А отец мой, Георгий Казимирович Говердовский, умер. В моем личном деле есть все документы, подтверждающие его смерть.

Летёха таращит глазки. Нездорово получилось! Плохо его снабжали нужной информацией старшие товарищи. И сам он неважно подготовился к допросу. Да ведь и времени на подготовку дали всего сутки… Ну ничего! Зайдем с другой стороны.

– А у вас, Сталина Георгиевна, сохранилась связь с Польшей? Вы очень точно заметили: бывшей родины не бывает!

Сталина насмешливо смотрит на Летёху.

– Что, Василек, так и хочется впаять мне пятьдесят восьмую, пункт шесть, ПЖ – подозрение в шпионаже? И записать «польско-японская наймитка». Я тебе и так уже на добрый червонец наговорила. Нет у меня ни родственников, ни знакомых за границей. По национальности я белоруска. Что же касается встреч Збигнева и Георгия Казимировича, то хочу тебе вот что сказать. Мы же с тобой коммунисты?! И мы в бога не верим. Но если предположить, что он все-таки есть, то наверняка Кшестинский с Говердовским сейчас сидят на облачке, свесив ножки вниз, и беседуют. Встретились. Никак не могут наговориться! А вчера мой единственный знакомый иностранец, японский военнопленный Саньяма-сан, по кличке Санька, к ним третьим отправился.

Летёху проинформировали про страшное самоубийство Саньки. Кто же знал, что он прячет в валенке острую, как бритва, заточку? Сгустки почти черной крови остались на дуссе-алиньском снегу. Маленький и щуплый, как пацан, был Саньяма-сан. А кровь из него, рассказывали очевидцы, хлестала фонтаном. Да к обеду все растаяло и утекло ручьем.

Василий сердится и, вслед за подследственной, вторично за допрос, переходит на «ты». Первый раз получилось эмоционально, а теперь уже доверительно. Летёха как бы признает, что поддался логике и показаниям подследственной.

– Ты здесь сильно-то не умничай! Записываю.

Сталина сочувствующе смотрит на Летёху. Старлея. Ну никак не поворачивается язык называть его новым званием. Явно не дотягивает пока.

Не часто арестованному на предварительном следствии в кабинете удается победить следователя. Навязать ему свое видение дела. Оба – и жертва и гонитель хорошо чувствуют такую победу.

И это особенное чувство торжества правды.

Да в чем же здесь правда?! Наговорила на себя черт-те чего… Самооговор называется. Так делали политические ортодоксы-большевики из старой ленинской гвардии. Они понимали бессмысленность борьбы на следствии и хотели уйти на зону, в Соловецкие, Колымские, Бамлаговские лагеря, не покалеченными и не раздавленными морально и физически людьми. Готовыми к новым испытаниям.

А момент истины и торжества есть! Нужно сделать самое главное. Не подписать доноса на других. Не потащить за собой цепочку ни в чем не виновных людей. Родителей, родственников, детей, знакомых и друзей. Чтобы потом совесть не замучила. Не загрызло в долгие и холодные ночи отчаяние собственного предательства.

Сталине удалось сделать почти невозможное.

Следователь всегда чувствует свое поражение.

– Вот еще что… Офицерик, баянист, с которым ты отплясывала… Константин Ярков. Что он тебе рассказывал про Прибалтику?! Общнулись ночью-то?

– Вася! Во-первых, он играл не на баяне, а на аккордеоне. Во-вторых, ты разве не заметил, что я также общнулась с Френкелем и с товарищем Иосифом Виссарионовичем Сталиным? Не хочешь занести в протокол, о чем они меня спрашивали и что я им отвечала?

– Ты говори, да не заговаривайся!

Голос Летёхи, как тогда, при первом нашем знакомстве с ним на морозе, дал петуха. Водилась за Василием такая юношеская оплошность.

– Хочешь, чтобы я дала показания: Константин Ярков прибыл на Дуссе-Алинь с секретным заданием, чтобы через меня, начальника лагпункта западного портала Дуссе-Алиньского тоннеля стройки номер-500, установить связь с бандитским подпольем прибалтийских лесных братьев и украинских бандеровцев? Не дождешься. Костю я тебе не отдам… А если будешь капризничать и настаивать, то я откажусь от всех других, ранее данных – явно не в свою пользу – показаний и скажу, что ты выбил из меня их силой. А тебе уже через часок отчитываться перед начальством за успешно проделанную работу. Или чуть раньше?

Летёха почти с восхищением смотрит на Сталину.

Не через часок – через два. Чертовка, а не баба! Главное, все статьи УК знает назубок. Сама, наверное, не один раз выбивала признательные показания из своих зэчек… А титьки какие! И не дала! Сейчас бы ее на распалку, на муравейничек. Через пару часов ноги сама бы раздвинула.

Да ведь холодно еще. Снег лежит.

И муравьи еще спят в своих муравьиных кучах.

Василий опять смотрит в ущербное окно.

Какое-то оно низкое сегодня, небо. Серое и печальное. Вместо стекол на окне слюдяная пленка.

Такие же окна и в бараках.