Историческая традиция Франции

Тесное взаимодействие культуры верхов и культуры масс, в том числе народного творчества, нельзя отрицать. Яркий тому пример – «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле или драмы Шекспира. Но по своей «доминантной ноте» культура Возрождения оставалась, как подчеркивает Делюмо, «аристократической». Ренессанс – «результат развития городской цивилизации»[749]. Формировалась урбанистическая культура, росла численность средних слоев, выходцами из которых было большинство выдающихся писателей, художников, путешественников и даже религиозных реформаторов.

Однако, считает Делюмо, эти люди не сумели «идентифицировать себя как класс», их больше всего характеризовало «одно желание – не оставаться самими собой»[750]. И это понятно, поскольку буржуазия пребывала еще в переходном состоянии, обогащение становилось для нее средством «аноблирования», и «мещанин во дворянстве» – феномен именно этой эпохи. Начинается «золотой век дворянства мантии». В отличие от конца ХVII – ХVIII вв., дворянство еще не замыкается в отстаивании своих привилегий, происходит культурный обмен: «аноблированные» из третьего сословия внушают дворянскому сословию предпочтительность городской жизни, ценность образованности, а взамен усваивают желание «казаться», привязанность к земельной собственности, презрение к труду, «мышление рантье».

Очевидным следствием «аноблирования» верхушки «промежуточного» слоя сделался ее отрыв от остальной части последнего, а контраст в уровне доходов между верхушкой и массой – решающим препятствием в становлении «менталитета среднего класса». Ренессанс, вместо подрыва, закрепил традиционную иерархию сословий. Более того, он придал ей пространственное выражение. Вокруг королевских дворцов возникали «резиденции знати», превращавшиеся в особые кварталы (Сен-Жермен и Сент-Оноре в Париже), так же как на другом полюсе иерархии образовывались кварталы нищеты, проституции, гетто. Дворянство сторонилось людей физического труда, признавая «гнусными и бесчестными» занятия не только мясников, сапожников, портных, но даже печатников и ювелиров.

Так в условиях культурного подъема, ставшего в значительной степени привилегией дворянского сословия, зарождалась его изоляция, превратившаяся в годы Революции в социальный остракизм. В эту изоляцию внесла свою лепту королевская власть. Действительность, подчеркивает Делюмо, была сложнее историографической традиции, утверждавшей, что королевская власть опиралась на буржуазию. «Абсолютные монархи укрощали дворянство, обновляя его, но они никогда не помышляли о том, чтобы лишить трон блестящего аристократического окружения». Такова диалектика: с ХVI в. «монархии были неотделимы от дворянства – спустя двести лет они станут заложниками дворянства»[751].

Ренессанс явил перекресток противоположных исторических тенденций – социального консерватизма и духовного освобождения. «Вольнодумное направление мысли, которое впоследствии широко распространится, уже начинает обозначаться, но коснется масс только через несколько веков (курсив мой. – А.Г.)», – отмечает Делюмо. И, чтобы понять смену «анархии (sic!) в сфере религии» начала эпохи Возрождения «религиозным возбуждением», породившим протестантскую и католическую Реформации, следует учитывать массовые настроения: «массы вновь обратились к христианству».

Впрочем, попятные тенденции возникли и на уровне элитарного сознания. Оборотной стороной высвобождения личности из традиционной общности (родовых, клановых, общинных связей) становилось острое чувство одиночества в мире: «человек, обнаружив, что он более одинок в мире, чем прежде, в то же самое время ощутил себя и в большей мере обезоруженным перед кознями Сатаны». Это способствовало возникновению и распространению всевозможных страхов, породивших в конечном счете всеобщую панику, в состоянии которой и пребывал христианский мир эпохи.

Эпоха гуманизма в результате ознаменовалась необузданной жестокостью со всех сторон: Папского престола, церковных судов и светских правителей, католиков и протестантов, аристократии и масс. «Редко в какой период истории наилучшее соседствовало с самым скверным[752]», – замечает историк.

Следствием частичного высвобождения личности из тесных уз традиционной общности становится «новое ощущение личной виновности» в происходящем, будь то чума, голод, вторжение турок или церковный раскол и Религиозные войны. «Поскольку индивидуальное сознание (как творение цивилизации) еще не выступило из темноты, – отмечает Делюмо, – то каждый чувствовал себя чудовищно виновным. Видя повсюду зло и чувствуя морально и физически дьявольскую угрозу (этот страх не сумел преодолеть даже Лютер), христиане уверовали больше, чем прежде, в шабаши ведьм и злокозненных евреев, отравляющих колодцы»[753]. Так, пробудившаяся совестливость находила крайне извращенные формы выражения.