Исторические мемуары об императоре Александре и его дворе

Два дня спустя в Вильну торжественно вступил фельдмаршал Кутузов и явился навестить меня. Я давно была с ним знакома. Он очень хвалил мое поведение на представлении Наполеону и сказал, что он не преминет уведомить об этом императора. Он прибавил, что напрасно отец мой уехал и не доверился великодушию Его Величества… Фельдмаршал дал в мою честь вечер и представил меня всем генералам армии, говоря: «Вот молодая графиня, надевшая шифр перед лицом Наполеона».

Этот поступок, столь простой и естественный, был тем более одобрен, что разнёсся слух, будто бы я последовала за моими братьями во французскую армию. Рассказывали, что меня видели по дороге в Москву, что я разыгрывала из себя героиню и скакала среди войска в синей амазонке, на серой лошади. Несколько русских военных признались мне, что они дали себе слово взять меня в плен.

Фельдмаршал, казалось, изнемогал под бременем своих успехов, оказанных ему почестей и отличий, которые со всех сторон сыпались на него. Его только что произвели в князя Смоленского. Он получил, в знак отличия, портрет государя, украшенный бриллиантами, на голубой ленте. Ему был обещан орден Св. Георгия. И между тем он вздыхал, что ему не удалось взять в плен Наполеона. Я заметила на его столе великолепный министерский портфель из чёрного сукна, с золотой вышивкой, представлявшей, с одной стороны, французский герб, с другой – шифр Наполеона.

Фельдмаршал предназначал этот портфель княгине Кутузовой.

Однажды кто-то из общества сделал замечание по поводу бедствий Москвы. «Как! – воскликнул фельдмаршал. – Дорога от Москвы до Вильны дважды стоит Москвы!» И он хвалился, что в один год заставил две армии питаться кониной, – французскую и турецкую.

Глава Х Ужасное положение французских военнопленных. Казаки-грабители в дружеской стране. Анекдот

В Вильне мало-помалу восстановилось спокойствие, но какое это было спокойствие! Правда, уже не опасались случайностей войны, но картины самые ужасные, с человеческой точки зрения, постоянно опечаливали наши взоры. Нельзя было шагу сделать на улицах, чтобы не встретить трупы французов, или замёрзших, или убитых евреями, которые овладевали их часами и деньгами. При малейшей оттепели на мостовой и даже в воротах некоторых домов выступали кровавые следы.

Женщины-еврейки и даже дети доходили в своей жестокости до того, что собственными руками приканчивали умирающих несчастных солдат и убивали их позорным образом, нанося удары своими каблуками, окованными железом.

Тела этих несчастных, в мундирах, окостеневшие от мороза, даже съёжившиеся, сохраняли то положение, в котором застигла их смерть: одни сидели, склонив голову на руки, другие – прислонившись к стене, с угрожающим видом и сжавши кулаки… Можно было подумать, что они спали, но сон этот был не что иное, как смерть.

По сведениям полиции, в городе и его окрестностях оказалось около сорока тысяч погибших французов. Проникая в нашу страну, французы внесли беспорядок и грабёж. Покидая ее, они оставили ей заразные болезни и страшную смертность.

Эпидемия лихорадки, известная под названием госпитальной лихорадки, произвела ужасные опустошения и уничтожила большую часть населения по пути, где проходила Великая армия. Виленские госпитали были заражены. Огромное число частных лиц пали жертвами этого нового бича. Между тем французские пленные свободно бродили по городу.

Нет, ничто не изгладит из моего воображения образ этих бродячих привидений. Я, как сейчас, вижу их: с изнурёнными, исхудалыми лицами, с заведёнными глазами, они вызывали глубочайшее содрогание. Прикрытые лохмотьями, с трудом таская ноги, они садились погреться у навозных куч, которые зажигали перед домами, чтобы рассеять зловоние, и здесь же эти несчастные часто отыскивали какие-нибудь отвратительные отбросы, чтобы утолить жестокий голод, являвшийся не меньшим из бедствий! Можно было применить к ним стих Лафонтена о чуме:

«Умирали не все, но все были поражены».

Однажды я выходила из монастыря, где моя тётушка была игуменьей. Меня там снабдили множеством пирожков, пряников и т. п. У двери я увидела несколько пленных, просивших милостыню. Я дала им все эти сласти. Они накинулись на них с жадностью, которая меня испугала. Моей подруге не удалось так же скоро все вынуть из своего мешка, и эти несчастные, теснясь вокруг нее, едва ее не затоптали. Я послала моего слугу, который высвободил ее от них. И она, бледная, дрожащая, пошла со мной далее.

Я приютила у себя одного из этих несчастных, под влиянием крайней нужды утратившего все духовные свойства. На мой вопрос – в чем он нуждается, он ответил с сардоническим смехом: «Мне ничего не нужно, я мёртв». Невозможно было добиться от него другого ответа. Я не могу передать, какое ужасное впечатление произвела на меня эта страшная улыбка. Этот человек потом сбежал, и нельзя было узнать, что с ним сталось.