Исторические мемуары об императоре Александре и его дворе

Я попросту рассказала то, что произошло при этом случае. Государь повторил, что я выказала удивительную смелость, не побоявшись того, перед кем дрожали даже мужчины. Я ответила, что для меня было счастьем дать Его Величеству единственное доказательство преданности, которое было в моей власти, и что я не смела бы надеяться когда-либо получить столь отрадную награду – одобрение моего государя.

Он пожелал знать, какое впечатление произвёл на меня Наполеон. Я сказала, что внешность его не соответствовала моему представлению, которое я составила себе о нем, судя по его гению. «Вот именно, такое же впечатление произвёл он и на меня», – заметил государь. «Обратили вы внимание на его светло-серые глаза, столь проницательные, что трудно выдержать его взгляд?» – «Я ничего не нашла внушительного в личности Наполеона, – сказала я тогда. – Признаюсь, несмотря на чрезвычайную доброту Вашего Величества, я испытываю большую робость в Вашем присутствии, чем когда меня представляли Наполеону. Между тем я знала, насколько он неприветлив и необходителен в своём обращении с женщинами». – «Как? – сказал император. – Неужели я внушаю вам страх?» – «Да, Ваше Величество, страх заслужить Ваше неодобрение».

Государь любезно поблагодарил меня. Император спросил также, видела ли я неаполитанского короля. Я ответила, что я лишь вскользь видела его из своего окна, со стороны двора, и что он произвёл на меня впечатление театрального короля, с его жёлтыми сапогами и большим султаном a la Henri IV.

– Да, – сказал государь, – он заимствовал лишь костюм этого короля, а не его нравственные качества. Жаль, что вам не пришлось поговорить с ним, у него гасконский акцент. При моем первом свидании с Наполеоном я увидел около него молодого Журка, которого тотчас представили мне под именем и титулом герцога Бергского, зятя императора. В другой раз он появился в розовом мундире испанского покроя, с зелёными украшениями.

Я заговорила о новой милости, оказанной Наполеоном его зятю.

– Он чересчур добр, – сказал государь. – Наполеон должен бы расстрелять его, так как это он погубил его, уничтожив французскую кавалерию.

Государь не мог удержаться от улыбки, когда я передала ему фразу, которую сказал Наполеон, при представлении ему дамы: «Император Александр очень любезен, он покорил все ваши сердца, mesdames. Хорошие ли вы польки?»

Беседуя, я щипала корпию, и государь сказал мне тогда милую фразу, которую я привожу, чтобы показать, какая деликатность и любезность проглядывала у него даже в самых мелочах: «Хотелось бы быть раненым, чтобы пользоваться этой корпией».

Когда зашла речь о некоторых подробностях пребывания Наполеона в Вильне и услуг, которые он требовал от своих сановников (так, например, Коленкур должен был подавать ему подножку), государь, очень шокированный, воскликнул: «Разве можно так унижать личность посланника?! И притом, какое удовольствие, чтобы вам прислуживали камергеры и шталмейстеры? Разве мой камердинер не лучше служит мне, чем все эти придворные полотёры? К счастью, – продолжал он, – теперь уже перестают считать, что придворного места достаточно, чтобы заполнить деятельность человека, и те, которые имеют такое место, несут другую службу, в военном или административном ведомстве».

Философ на троне, как называл Александра Наполеон, ярко обрисовывался в этих словах, и особенно в его равнодушии ко всей помпе, которой, обыкновенно, окружает себя верховная власть.

Госпожа Ф. призналась, что, со своей стороны, все это кажется ей очень красивым. – «Так вас соблазняет суетный блеск?» – отвечал государь. И он произнёс тогда прекрасные слова, которые я уже приводила раньше, но которые заслуживают, чтобы их всегда повторять: «Надо побывать на моем месте, чтобы составить себе понятие об ответственности государя и о том, что я испытываю при мысли, что когда-нибудь мне придётся дать отчёт перед Богом в жизни каждого из моих солдат. Нет, престол – не моё призвание, и если б я мог с честью изменить условия моей жизни, я бы охотно это сделал».

Как изумительны были эти слова в такую минуту в устах государя, торжествовавшего над самым страшным своим противником, покорителем Европы! «У меня так мало поддержки в моих стремлениях к счастью моего народа! – сказал он затем. – Признаться, иногда я готов биться головой о стену, когда мне кажется, что меня окружают одни лишь себялюбцы, пренебрегающие счастьем и интересами государства и думающие лишь о собственном возвышении и карьере».

Какие прекрасные чувства! Какая ангельская душа проглядывала в любви государя к миру, в его презрении к роскоши, к честолюбию и вообще к царедворцам! Для этого любящего сердца недостаточно было счастья его собственных подданных. Он мечтал о счастье всего человечества: он хотел бы возвратить миру золотой век.