Исторические новеллы

Во дворе синагоги осталось только четверо часовых для надзора да палач Иван Зурбило. Убитых и раненых убрали на круглую площадь. Не ушло несколько любопытных, ленившихся пойти в трактир. Посреди двора лежал на земле — головой к порогу Божьего дома, ногами к костелу — служка Исроэл-Михл, раздетый, с непокрытым срамным местом, связанный по рукам и ногам, с кровоточащей раной на ноге.

Великан Иван Зурбило взялся за дело. Он взял плетку, провел по ней рукой, развел ее четыре ремня. Повернул плетку туда-сюда, погладил раз-другой. Глаза его увлажнились, но возбуждение тут же высушило их. Часовые, наблюдавшие за экзекуцией, потянули себя за усы и приковались взглядом к жертве, распластанной перед ними на земле.

Тут Зурбило начал хлестать с большим старанием.

Все четыре ремня плетки охватывали изможденное тело старика. Они, словно в порыве страсти, прилипали к его телу. Тихо, без свиста, но со сдержанной силой, как бы целуя, ремни ложились на грудь, обвивая ребра. Когда плеть подымалась, оставались четыре кроваво-красных полосы. От первого удара тело старика вздрогнуло, скорчилось, лицо искривилось и раздался было вопль, но несчастный тут же перестал шевелиться, закусил губы и замолк.

Великан стегал старика самозабвенно, медленно, осторожно, дважды он не ударял по одному и тому же месту. Ему доставляло удовольствие, что полосы на теле множатся, соединяются в один сплошной покров от груди к бедрам. Он не стал его бить по половому органу: Иван помнил, что в детстве отец стукнул его по этому месту, гоняясь за ним с кнутом, и до сих пор все еще досаждала ему тупая ноющая боль. Нет, он не тронет у старика это место. Но ему нравилось стегать ноги, бить ремнями, начиная от паха и дальше вниз. Ремни нагайки, как обручи, обвивали ноги. Нагайка Ивана начинала стегать от пальцев ног, поднимаясь к груди, оттуда выше и выше — к шее. По лицу Иван не бил; опять опускался вниз, повторяя все сначала.

Надсмотрщики-часовые и любопытные зеваки уже устали стоять. Они опустились на землю и смотрели на происходящее с большим напряжением. Лицо мученика искривилось. Он чувствовал боль во всем теле, боль как от тупого ножа. Связанные руки и ноги окаменели. Полностью омертвела простреленная нога. Вытекавшая из раны кровь образовала лужицу, застыла и блестела на солнцепеке, а сверху лужицу вновь покрывала свежая кровь.

Из трактира в центре местечка доносились звуки барабана и выкрики пьяных. Мозг Исроэл-Михла горел от боли. Несчастного окружили призраки. Он увидел своих братьев, еврейскую общину местечка Тетиева, гонимых, истребляемых на улицах. Гайдамаки носились за ними с саблями, свистели над ними нагайками, топтали их лошадьми, протыкали пиками детские тела и поднимали их вверх. Жена его лежит на пороге их домика с раскроенной головой — она загородила вход рвущимся в дом казакам, а сыновья и дочери его лежат, зарезанные, на полу. Но все эти видения не угнетали его. Наоборот, он чувствовал что-то приятное в кровавом видении. Удары падали на него размеренно, будто по навеки заведенному порядку. В нем трепетал неясный страх, как бы не прекратились его истязания.

Солнце стояло в зените. С высоких деревьев у синагоги откликались птицы на крики, несущиеся из трактира. Из какого-то пустынного двора с настойчивой наглостью орал петух. А великан Зурбило стоял как вкопанный на своих ногах-столбах, чуть нагнувшись, и хлестал. Лицо его раскраснелось. Он бросил свою папаху одному из часовых. По тупому лицу текли без конца струйки пота на его напряженную шею. Надсмотрщики сидели на земле, скрестив под собой ноги, и ждали возвращения двух парнишек, посланных в трактир за горилкой. Наконец те вернулись и принесли бутыль. Надсмотрщики стали глотать из нее, передавая друг другу посуду. Они предложили выпить Зурбило, но тот покачал головой. Ему нельзя было останавливаться, так приказал батько. Он продолжал хлестать.

В душевном состоянии Исроэл-Михла произошла благая перемена. Сладкая усталость окутала его. Сердце сжалось, нервы напряглись до предела. Его ставшее красно-синим тело распухло, но боли он уже не ощущал. Ему стало хорошо. Все кровавые призраки гайдамацких расправ исчезли и больше не виделись ему из-под закрытых ресниц. Они сменились красивыми видениями и приятными снами: праздники и веселье в синагоге, свадьбы и обряды обрезания. Он слышал пение хора и кантора, веселый мотив, наполняющий его светом. Вот он накрывает мальчиков большим талесом во время обряда «Хатан берейшит». Вот он идет по предрассветной росе, в приятной прохладе, будить людей к утренней молитве Богу. Все ясно, светло, лучезарно.

Глаза старика закрылись, а Зурбило хлещет и хлещет его.

Из трактира пришли, шатаясь, одинокие пьянчуги, подошли, посмотрели, плюнули на лежащее тело и ушли. Зурбило же, не переставая, продолжал свое дело.

Исроэл-Михл погрузился в годы далекого детства, в мир блаженства. Деревья распустились, и херувимы-люди расхаживают вокруг. Сердце усиленно бьется и душа улыбается, Зурбило же качается, как в молитве.