Исторические портреты (Петр I, Иоанн Грозный, В.И. Ленин)

Но было и другое: здесь обнаруживалось, что эта неблагодарная, так и не пожелавшая оплатить свои долги перед ним Россия сама имела какие-то счеты к нему. Оказывается, она вовсе не была слепа на оба глаза, когда в упор не могла разглядеть в нем великого библейского героя. Напротив, в действительности все это время она внимательно рассматривала его, как разглядывают наколотое на булавку диковинное насекомое, и складывала о нем какое-то свое, до этого часа недоступное ему, суждение. Вот только это суждение не было таким, о каком все годы так страстно мечталось ему. Словом, он сам, подобно халдейскому царю Валтасару, вдруг оказался сочтен и взвешен и найден ею неосновательным. И, точно так же, как наследие этого ветхозаветного тирана, его собственное царство в сущности уже было отдано этим новым вторгнувшимся в пределы России мидянам и персам. Только теперь уже не требовалось ниспосланного Даниилу пророческого дара, чтобы понять: всё относящееся к нему так же обязано сбыться в самое короткое время. Может быть, как и тогда, – в ближайшую же ночь. Словом, теперь уже было совершенно отчетливо видно – Россия не принадлежала ему, и сейчас, в решительную минуту, она со всей категоричностью отказывалась жертвовать собой ради его спасения.

Это был не просто жестокий афронт, даже самый острый ожог от которого рано или поздно заживает, – это стало сокрушительным поражением всей его жизни. Рушился тот светлый лелеемый его сознанием замкнутым на себя призрачный праздничный мир, который, казалось, рано или поздно должен был сменить ту серую рутину, что без остатка год за годом поглощала его жизнь. Мир, который один только и мог, наконец, стать равноценной ему, Иоанну, оправой, достойным его, Иоанна, пьедесталом.

Обнаружилось то, что, собственно, и должно было обнаружиться, что рано или поздно встает-таки перед всеми претендующими на исключительность непризнанными никем «гениями», – химеры его воспаленного гордыней сознания не имели никакого отношения к реальной действительности и светлые грезы о собственной избранности были только влекущей и прекрасной сиренной песнью из затянувшегося детского сна.

В политической борьбе всегда кто-то обязан проигрывать. Но заметим, что даже кровавая расправа над английским королем Карлом I, над французским Людовиком XVI, да и над нашим Николаем II, не будет таким сокрушительным жизненным поражением, вернее сказать разгромом, катастрофой. Напротив, для них эшафот станет своеобразным пьедесталом; смертная казнь обратится в единственный и последний триумф, если угодно, в нравственную победу над своими взбунтовавшимися нациями этих ранее ничем не выдававшихся людей. Обыкновенные посредственности, благодаря именно этой неправосудной расправе, вернее, благодаря тому, с каким благородством и мужеством, если угодно, – с каким талантом они встретили смерть, они сумели возвыситься над обстоятельствами своей прежней жизни и стать некими знаковыми фигурами всей европейской истории.

Иоанну же – и это было столь же отчетливо видно – не суждено было сохраниться символом в благодарной памяти своего народа, внушающий ужас и отвращение жупел – вот чем должно было стать для поколений его страшное имя.

Звездный ли расклад, Бог, собственное ли мужество народа или все это вместе еще охранит Россию; она обнаружит в себе достаточно сил, чтобы с честью отразить вторжение хана, – и вдребезги разбитый враг еще будет искать спасения в позорном бегстве. В Крым вернутся лишь жалкие остатки вышедшего оттуда татарского воинства. Но все это как-то отдельно от Иоанна, все перемены, как по мановению какого-то волшебного жезла, случатся только после его бегства, вернее, впрочем, было бы сказать его самоустранения. И это будет только множить его унижение, ибо по всему выходило: Россия не просто отказывалась жертвовать собой ради его спасения, – она была готова наложить на себя руки, только чтобы избавиться, наконец, от него.

Разумеется, это было не так, и Карамзин во многом прав в своих оценках былой (давно уже утраченной) русской преданности верховной государственной власти и (так и не поколебленного никакими испытаниями) русского долготерпения. Но в решительную критическую минуту восприятие таких неуловимых материй, как умонастроение подвластного люда, способно не только к резкому обострению, но и к столь же резкой деформации. В общем, как бы то ни было, отныне что-то вдруг сломается в нем. Сведение кровавых счетов со своим неблагодарным народом еще будет продолжаться какое-то время, Россия еще будет корчиться на пыточной дыбе. Долее десятилетия будут вершиться неправые казни, но незаметно гинет куда-то прежнее вдохновение, завораживающая поколения историков сатанинская энергия и сатанинская же фантазия палача. Сравнительно с прежними мерками вяло текущий террор еще будет тлеть, как тлеет годами не поддающийся тушению подпочвенный торфяник, но уже не станет былого огня, того жуткого инфернального пламени, испепеляющие протуберанцы которого еще совсем недавно были способны внушать суеверный страх даже окрестным народам.