Исторические портреты (Петр I, Иоанн Грозный, В.И. Ленин)

Согласно теории звездной эволюции со временем, после выгорания водорода в ее центральной области, расположенная на главной последовательности звезда становится красным гигантом, излучение которого уже нельзя сопоставить даже с таким заурядным светилом, как наше, тяготеющее к периферии Галактики, Солнце. Опалившая память долгой череды поколений, некогда ослепительная звезда Иоанна, после того, как выгорит вдруг его пламенная вера в свою собственную избранность, еще будет напоминать о себе, но отныне станет лишь кроваво красным подобием этих мрачных космических исполинов.

Любая стихия способна завораживать, в ее сокрушительной мощи, что обнаруживает присутствие в нашем мире каких-то высших сил, часто видится даже какая-то своя эстетика. Такова стихия огня, океанского шторма. Не исключение в этом ряду и стихия террора. Но здесь, кроме канонов не всем доступной надмирной гармонии часто различается и абрис какой-то трансцендентальной этики. Нет, нет – это не оговорка, не преувеличение, напомним: и французские якобинцы, и русские большевики видели в революционном терроре не только (и, может быть, даже не столько) острое социальное оружие, но и (сколько) некое высшее правящее всем ходом человеческой истории этическое начало. Террор в глазах ослепленных его действием революционеров представал в виде некоего грозного, но в то же время и прекрасного языческого божества; благоговейный ужас и красота – вот чувства, которые он вызывал у всех его идеологов. Здесь нет никакой аберрации нравственности; пусть это парадоксально, но все же именно так – то, что несет в себе уничтожение, действительно может быть прекрасным. Прекрасным настолько, что внезапная встреча с ним способна стать гибельной для человека. Это хорошо понимали и древние: ведь, согласно Писанию, даже в лицо Бога не было дано взглянуть никому, даже самым великим подвижникам и пророкам, ибо психика простого смертного не в состоянии выдержать столкновение с той высшей гармонией, которая воплощается в Нем. Впрочем, нужно честно признать: гармоническое начало различается в действии всех этих материй только тогда, когда что-то встает между нами, что-то надежно отделяет нас – достаточное ли расстояние, закопченное ли стекло, или то густое облако, в котором Господь являлся Моисею на горе Синай. Точно так же и нравственную составляющую любого террора можно разглядеть только через какую-то специфически окрашенную призму, да и то лишь с гарантирующей безопасность политической «дистанции».

Всему этому, разумеется, можно возражать и возражать, можно даже с негодованием отвергать только что сказанное. Но ведь и естественный отбор, ведущий к появлению новых, более совершенных форм жизни, в конечном счете, проявляет себя через отнюдь не добровольную смерть… Но ведь приветствуем же мы всякого рода «справедливые» войны… Но ведь освобождаем же от нравственного суда непримиримых друг к другу «остроконечников» и «тупоконечников» всех возможных цветов и исповеданий… Поэтому если оставить в стороне (конечно же спорную!) этическую оценку, можно заметить, что любое насилие над историей, – вершимое петровскими ли батогами, гильотиной ли Великой французской революции, террором Гражданской войны в России и сталинского периода, – и в самом деле часто содержит в себе творческое созидательное начало: новые формы общественного устройства, новые вероучения, новые культы и культуры,… наконец, новые нации – результат, как бы чудовищно это ни звучало сегодня, в частности и пролитой вчера крови.

Но теперь, когда погаснет пламя, горевшее в душе Иоанна, обнаружится, что ничего созидательного его репрессии так и не имели; гипноз его свирепой клокочущей энергии окажется неспособным заворожить, наверное, никого, и волей-неволей встанет так до сих пор и не решенный истекшими столетиями вопрос: во имя чего свершались все эти убийства?

Конечно же, цель не оправдывает средства, но как быть там, где и цели-то не было?…

На рубеже веков по существу рухнет русское государство. И вина в этом ляжет прежде всего на его безумную голову…

Есть мнение (Р.Ю.Виппер), что, умри Иоанн на тридцать шестом году своей жизни, он навсегда остался бы в русской истории окруженным славой великого завоевателя и реформатора. История, наверное, простила бы ему, как прощала многим их прегрешения, и его казни и все его пороки.

Переступив какую-то черту, он, кажется, и сам понял это, но было уже слишком поздно…

В его незадавшейся жизни будет еще многое. Будет оставляющая осадок какого-то стыда и омерзения казнь народного героя, недавно спасшего Россию от нашествия крымского хана, князя Михаила Ивановича Воротынского. Будет отвратительное не только по замыслу, но и по исполнению убийство двоюродного брата, Владимира Старицкого. Будет убийство своего собственного сына, Иоанна. Он еще будет глумиться над Россией, вознося над нею уже упомянутого здесь ничтожного татарского царевича…