Исторические портреты (Петр I, Иоанн Грозный, В.И. Ленин)

Истово верующий в Христа, он не мог не понимать, что давно уже переступил черту, запретную для любого смертного. Все обрушенное им на подвластный люд тяжелым мельничным жерновом теперь плющило его собственную душу, и истираемая им совесть вопияла об утишении боли. Меж тем утишение могло принести лишь одно – венчаемое прощеньем покаяние, однако за страшной этой чертой уже не было места ни покаянию, ни прощенью. Это ведь только по сю, мирскую, ее сторону покаяние приносится людям: восходящее к имени Каина, оно уместно лишь там, где жертва принадлежит одной крови с преступником; и прощение любому – даже самому страшному – злодеянию может быть даровано людским же отходчивым мнением. Вот только там, куда вознесла его необуянная гордыня, все обстоит по-другому; в своем стремлении отъединиться от мирского торжища и восстать над ним Иоанн остался один. Но оттолкнув от себя весь мир, он тем самым оттолкнул и Того, Кто на кресте отдал за него жизнь. В этом мире прощается все, но все же есть нечто, не знающее никакого искупления, и так уже было когда-то: кто-то оттолкнул шедшего на Голгофу Христа – и был за то осужден на бессмертие, на вечное одиночество в переполненном людьми мире. И на столь же вечное, до второго пришествия, лишение всякого права на людское прощение, ибо теперь оно могло быть даровано только Им. Смертный грех преступившей через все пределы царской гордыни сделал из Иоанна второго Агасфера, приговоренного к такому же одиночеству, Вечного жида, от которого обязано было бежать всё – даже то, что несет в себе погибель.

Никакое прощение теперь уже оказывалось невозможным. Не было спасения даже и в самой смерти, ибо там, где оказывается нетленная наша душа, когда она навсегда покидает свою былую обитель, ее ожидало (ведь совесть остается навеки) все то же – вечная боль не знающей умаления пытки.

Есть вещи куда страшнее лютой смерти, когда даже прах выкапывается из могилы и развеивается по ветру, чтобы стереть всякую память о самом существовании человека. Здесь же оставалось молить о подобном как о величайшей милости. Впрочем, не так – молить не об истирании всего, что остается от разлагающейся земной плоти, но об уничтожении былого бытия того, чему она является простым вместилищем.

Избавление могло даровать только одно – превозмогающая все мыслимые пределы кара, способная окончательно раздавить самую душу преступника, стереть в неосязаемую пыль его почерневшую от содеянного и в то же время сотрясаемую неугасимым неотмирным страданием совесть. Поэтому нагромождение и нагромождение зла – это в сущности ничто иное, как мольба об отпущении острой пыточной боли, пронзительная пламенная песнь о милосердии. Закованный в железа острожник, не имея возможности убить себя, бросается на стражу, чтобы положить конец своим нестерпимым мучениям; вот так и здесь можно разглядеть некий род самоубийства, но самоубийства куда более страшного, чем все дотоле известное земному разуму. Навсегда сгубить свою бессмертную душу было доступно любому, но вот о том, чтобы убить ее, чтобы стереть всякий след ее былого бытия, – никто не смел и помыслить. Многое нужно для того, чтобы человек посягнул на свою плотскую жизнь, ведь перед самым лицом смерти, даже лишенный тепла и света, брошенный в сырую яму гнить в собственных испражнениях, он молит и молит Господа о даровании ему хотя бы еще нескольких дней, часов… Человек согласен на все – лишь бы только не сейчас, не сию минуту… Но что такое краткий миг земной неустроенной жизни перед непостижной тайной вечного бытия нашей бессмертной души? – а меж тем здесь слышится мольба об отъятии именно той жизни, которая ждет нас после завершения земного пути. Так что же должен претерпеть человек, чтобы взмолиться о такой – превосходящей все пределы разумения – каре?

Но спасение было только в ней.

Да, это может показаться невозможным, начисто опровергающим все обиходные представления человека о нравственном, но все же это именно так: многие, очень многие – даже самые страшные и отвратительные преступления свершаются во имя того, чтобы заглушить стоны чьей-то раненной совести. Через столетия развивающаяся в этом направлении мысль будет подытожена полной трагической диалектики чеканной формулой другого изувера: «Нет человека – нет проблемы». Так что наивная пасторальная вера во всеспасительность нравственного чувства, в его способность оградить любого из нас в отдельности и всех нас вместе от любого зла – это вера тех, кому довелось ощутить лишь слабую рябь на его поверхности, но не было дано постичь саму его природу. Там же, где зло исчерпывается до дна, соотношение меж ним и совестью оказывается далеко не столь идилличным.