Исторические силуэты

Ростопчин был, по-видимому, серьезно убежден, что именно благодаря его изобретательности Наполеон не одержал победы над Россией. 2 декабря 1812 г. он писал государю: «Во все времена мое честолюбие состояло лишь в том, чтобы снискать вашу доверенность; я был ею облечен и спас империю». Эти притязания на звание спасителя империи Ростопчин основывал на том, что натравливаниями народа на мартинистов и французов он предотвратил мятеж крестьян против помещиков, на который Наполеон возлагал главные надежды. Мы не ошибемся, признав эти притязания Ростопчина столь же неосновательными, какой была и вся программа его действий. Своими стараниями возбудить в народе и обществе патриотический жар Ростопчин ломился в открытую дверь: нужна была вся самоуверенность презирающего народ бюрократа для того, чтобы прийти к мысли, что без жестов, прибауток и побасенок народ не пожелал бы отстаивать родину от вторжения иноземцев. Своими стремлениями изобрести несуществующую крамолу Ростопчин попадал мимо цели, ибо народ не обнаруживал никакой свирепости ни к местным иноземцам, которых он, в противоположность Ростопчину, вовсе не склонен был огулом заподозревать в измене, ни к «мартинистам», которые для простонародия были вообще неведомы, а для интеллигентного общества являлись в политическом отношении заведомо невиннейшими, мирными обывателями. Наконец, своими претензиями на глубокое знание народного духа и на роль вождя народных масс Ростопчин только выставлял напоказ свою полную отчужденность от подлинных особенностей народного характера; вся его «народность» сводилась к тому, что он облекал в форму мнимо простонародных прибауток совсем не русскую страсть к позировке, риторике и мелодраматическим эффектам. И потому его крикливая и суетливая деятельность в 1812 г. осталась непонятной для народа и непроизводительной для государства.

То не был результат его личных ошибок и увлечений. То был результат целого мировоззрения, вообще широко распространенного в правящих кругах всех эпох. Это мировоззрение считает основою государственной мощи неограниченность власти правительства и держание народа на положении безгласного младенца. У Ростопчина эти политические догматы, кроме того, переплетались и сливались с резко выраженными инстинктами помещика-душевладельца. И история Ростопчина представляла один из многих примеров того, что сторонники указанного мировоззрения чувствуют себя уверенно и твердо только в спокойные периоды государственной жизни. Когда же гроза налетает на политический горизонт, когда сотрясается организм государства, когда развертываются события, по своей важности являющиеся пробным камне государственной мудрости правящих лиц, тогда Ростопчины вмиг утрачивают твердость своей поступи и не находят в своей близорукой политической догматике надежной опоры для своих действий. Претендуя на роль вождей народной массы, они более всего страшатся открытого и свободного проявления народного самосознания, и это коренное внутреннее противоречие в их поведении отнимает силу у их фальшивых лозунгов и осуждает их самих на жалкое метание, на изобретение всякого рода политических буффонад, которые были бы только наивны и смешны, если бы от них не отдавало так часто зловещим запахом человеческой крови.

Вот в каком смысле фигура Ростопчина получает в наших глазах широко типический характер, вот в каком смысле значение его жизненной повести выходит далеко за пределы чисто археологического интереса.

ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР I И АРАКЧЕЕВ

Печатается по изданию:

Кизеветтер А. А. Исторические очерки.

М.: Изд-во К. Ф. Некрасова, 1912. С. 287–401.