Исторический роман

Скотт всегда сохраняет эту правдивость в человечески-нравственной трактовке своих образов. Любые из противоречивых, даже противоположных реакций на определенные события соответствуют в его лучших романах объективной диалектике определенного исторического кризиса. У него нет фигур эксцентричных, т. е. психологически выпадающих из атмосферы эпохи. Это заслуживало бы подробного анализа и подтверждения примерами; но мы здесь укажем только на Эффи, сестру Дженни Динс. С точки зрения морально-психологической она кажется полной противоположностью отцу и сестре. Но Скотт с величайшим искусством изображает, как эта противоположность сама возникла из протеста против пуритански-крестьянского характера всей семьи, как целый ряд обстоятельств воспитания Эффи способствовал ее развитию в таком необычном направлении; Скотт показывает также, как много сохранилось у Эффи таких душевных черт, которые делают ее попрежнему дочерью своей социальной среды и своего времени даже в моменты трагического кризиса и позднейшего общественного возвышения. Повсюду мы легко найдем доказательства тому, что Скотт; в отличие от буржуазных исторических романистов после 1848 года, никогда не осовременивает психологию своих героев.

Правда, психологическая модернизация не является абсолютно новым "достижением" исторического романа во второй половине XIX века. Напротив, это именно та худшая часть литературного наследства, которую преодолел, уже Вальтер Скотт; проблема соотношения исторической правды и психологической модернизации была одной из важнейших для этой области и в его время. Нам, однако, еще придется говорить об этом в другой главе; здесь же ограничимся указанием на то, что если в псевдоисторическом романе XVII–XVIII веков прошлое и современность соединялись вполне наивно, то у Шатобриана и немецких романтиков зародилась другая, более опасная тенденция к осовремениванию. Немецкие романтики придают особенно большое значение исторической верности деталей. Они открывают живописное очарование средневековья и передают его с "назарёйской" аккуратностью: от средневекового католицизма до старинной мебели, все изображается с художественно-ремесленной точностью, часто доходящей до живописного педантизма. Зато люди, действующие в этом живописном декоративном мире, обладают разорванной психологией романтика или, еще хуже, психологией новообращенного апологета Священного Союза.

Гете и Гегель, великие представители литературного и культурного прогресса в Германии, решительно отвергали эту демокративную карикатуру на историческую правду; исторический роман Вальтер Скотта был живой противоположностью этой новой псевдоисторической тенденции, влекущей за собой антихудожественную модернизацию прошлого. Но требует ли верная передача истории хроникального, натуралистического воспроизведения старинного языка, мышления и чувствования? Конечно же нет, и великие немецкие современники Скотта — Гегель и Гете — судили об этой проблеме с большой теоретической глубиной.

Гете подходит к этому вопросу в своем суждении об "Adelchi", трагедии Манцони. Он пишет:

"В его оправдание мы скажем слово, которое может показаться парадоксом: вся поэзия полна анахронизмов. Все прошлое, которое мы вызываем, чтобы представить его по-своему нашим современникам, должно допускать большее совершенство, чем оно имело в древности… "Илиада" и "Одиссея", все трагедии и все, что нам осталось от истинной поэзии, живет и дышит только в анахронизмах. Всему ссужается новизна, чтобы сделать его наглядным или хотя бы приемлемым"[16].

Мы не знаем, в какой мере эти высказывания Гете повлияли на эстетику Гегеля. Во всяком случае, эстетически обобщая эту проблему, Гегель говорит о необходимом анахронизме в искусстве. Но Гегель идет гораздо дальше, чем Гете, в конкретизации проблемы, и понимании ее исторической диалектики и- формулирует те принципы, которыми определялась и литературная практика Вальтер Скотта: "Внутренняя субстанция изображаемого остается прежней, но развитое изображение и раскрытие этой субстанциональности делает необходимым для ее выражения и образа ("Ausdruck und Gestalt") известное преобразование"[17].

Эта формулировка довольно близка к гетевской, но весьма существенно развивает ее мысль. Гегель рассматривает соотношение настоящего с прошлым гораздо историчней, чем Гете.

У Гете речь идет прежде всего об извлечении общечеловеческих, гуманистических принципов, выросших на конкретной исторической почве; при этом самая историческая почва должна быть преобразована так, чтобы извлечение принципов было возможно без уничтожения исторической правды в ее общих чертах (напоминаем о нашем анализе образов Доротей и Клерхен).