Истории из лёгкой и мгновенной жизни

Вечером они ложатся спать прямо в снег или под снег – им никто не выдаёт одеял и не включает отопление.

Пока они спят – их могут найти и съесть те, кто страдает бессонницей.

Утром им никто не готовит завтрак – встал, протёр глаза и иди ищи чего-нибудь сгрызть или склевать. А если у них ещё и дети? Которых надо покормить и присмотреть, чтоб они сами не стали кормом?

Чем больше я об этом думаю, тем больше чувствую необычайную полноту бытия и радость жизни. Ведь у меня есть одеяло и подушка, у меня есть печь и дрова, у меня есть спички. У меня есть картошка и лук, тушёнка и банка солёных огурцов. Макароны, чай. Я могу себе сделать кипяток. Если пойдёт снег – он упадёт на крышу моего дома, а не на меня.

Представляете?

Если бы человек умел получать удовольствие от всего того, что он имеет при себе, – ему бы в голову не пришло впадать в хандру, рефлексировать и волноваться по поводу того, что у него чего-то нет. Всё у тебя есть, спи давай.

Смотришь из тёплого дома в снегопад и вихрь за окном – и понимаешь, что сказка не снаружи, а вот здесь, у тебя, ты внутри сказки.

Но эти простые вещи надо взрослым детям объяснять. Маленьким детям такие истины ещё ни к чему.

Сидим с дочерью на кухне, кормлю её – и по лицу понимаю, что доедать свои макароны с помидорками и сырком она скоро раздумает: надоело жевать, хочется пойти и покатать куклу в машинке, это интереснее.

Тут, естественно, приходит на помощь Баба-яга.

Очень спокойно, совершенно серьёзным тоном я начинаю излагать дочери свои аргументы.

– Опять приходила Баба-яга и просила дать ей мою дочку. Поиграть с ней, погулять, покатать её…

– В ведре? – заинтересованно и настороженно спрашивает дочь.

– Ну да, в ступе.

Она кивает головой: да, в ступе, поняла.

– Я считаю, – продолжаю я, отправляя вилку, обмотанную макаронами, в готовно открывшийся роток, – что такие прогулки нам не подходят. Я так и сказал Бабе-яге.

Дочь жуёт и, доверяя мне всем своим существом, смотрит на меня широко раскрытыми глазами.

– Я сказал ей… – продолжаю. – Бабка! Зачем ты нам нужна?! – Здесь я поворачиваю голову в сторону окна, словно эта самая бабка стоит там: с моего места виден двор и крыша сарая напротив, а с места дочери двор не виден, и она с восторгом косится в ту сторону, куда смотрю я, но привстать с места, чтоб проверить наличие бабки, не решается.

– Во-первых, – говорю громко, в расчёте на бабку, – у тебя костяная нога! Это очень неприятно. У моей доченьки ножки розовые, прекрасные, а у тебя – костяная и противная. – В ход идёт очередная вилка макарон, украшенная миниатюрным ломтиком помидорки.

– Во-вторых, бабка, – поворачиваю я голову к окну, – ты собираешься летать на ступе. Ты думаешь, это безопасно? У тебя там нет ремней, чтоб пристегнуться. Ты слепая уже, ничего не видишь. А скорость большая. Моя дочка может простудиться. Что, если с неё слетит шарфик или шапочка? Она же замёрзнет, простынет! А?! – Дочка жует и кивает: да, я же простыну. Простыну, папочка!

– Наконец, в-третьих: а если она выпадет из ступы? Она же может упасть на дерево, например, на ёлку, и ободраться. А если падение случится прямо в снег? Папе придётся идти и искать дочку в снегу, раскапывать! А если она упадёт сверху на медведя, который лёг спать? Он же проснётся, напугается, заревёт, побежит по лесу, сломает по дороге дерево головой. На дереве сидит ворона, она тоже напугается, уронит червяка из клюва. Червяк упадёт вниз и тоже напугается. Сплошной непорядок!

Дочь внимательно следит за всеми лесными происшествиями, то начиная улыбаться, то переставая: всё-таки слишком много событий, которые нужно успеть осмыслить.

– А ты же, старая, не заметишь, что дочка моя выпала. Будешь там кружить и метлой своей размахивать. Кому это нужно? Никому не нужно!

Дочь крутит головой: нет, это нам не нужно.

– А песни какие ты поёшь, Яга? Голос скрипучий, противный. – Здесь я начинаю петь за Бабу-ягу, не забывая про макароны; Баба-яга у меня получается отменно, это не за принцессу петь. – Кто тебя захочет слушать? Никто! Нам такие песни не нужны! Мы любим хорошие песни! Про зайчика! Про медвежонка! Про маму! А ты про что поёшь? «Я Баба-яга, у меня костяная нога! Я летаю в ступе, варю крысу в супе!»

Дочь, скорей дожёвывая, хочет мне напомнить, какие именно она знает песни. Она знает много песен, а по утрам даже сочиняет их сама. Сегодня, например, я слышал из своей комнаты, как она носила куклу с ангельскими крыльями туда-сюда и от её лица высоким старушечьим голоском пела: «Лечу я большими снегами, и нет у меня никаковыва пути!»

По-моему, это гениально: в этом двустишии заключена вся метафизика русской жизни. Слово «никаковыва» подчёркивает великую печаль нашей судьбы.

– Поэтому, бабка, – завершаю я, – лети-ка ты сама куда хочешь, а дочку мы тебе не дадим на прогулку. У моей доченьки есть мама, – дочь кивает, – папа, братик, ещё братик, сестрёнка, дедушка Серёжа, бабушка Таня, собака Шмель, рыжий кот… ей такие друзья, как ты, Костяная Нога, не нужны. Лети к медведю, может, он с тобой покатается. Смотри, чтоб у тебя ступа не развалилась только.