История Бастилии. Четыре века самой зловещей тюрьмы Европы, 1370–1789

«Года два или за три тому назад, – пишет Линге, – никого из посторонних без крайней надобности не впускали на этот двор после девяти часов утра. К этому времени провизия была уже доставлена, а визиты принимались вне Бастилии. Так можно бы было сделать и теперь, – продолжает он, – но господин де Лоне нашел это обременительным и признал более удобным прекратить прогулки».

Линге в своих записках упоминает еще об одной перемене, тоже произошедшей в последнее время, а именно: офицерам было запрещено поодиночке входить к заключенным. Дозволялось входить к ним не менее двух человек одновременно, не считая тюремщика, который должен был сопровождать их. Таким же стеснениям подвергался и доктор.

Вследствие такого распоряжения офицеры совершенно перестали посещать заключенных, потому что «в этой своре», как выражается Линге, трудно было найти две одинаково сострадательные души, притом же нужно было в таком случае сговориться, а они друг друга не любили, не доверяли друг другу и опасались, чтобы их самые простые действия не истолковали в превратном смысле, короче говоря, опасались шпиона, который должен был с ними находиться. Так приходилось здоровым, а больным еще хуже. В случае внезапных припадков, требовавших ухода или врачебной помощи, больные оставались на произвол судьбы, по крайней мере, в ночное время. Каждая комната запиралась двумя толстыми дверями, окованными железом с обеих сторон. Кроме того, в каждой башне тоже была дверь, еще более толстая. Тюремщики спали в отдаленном помещении, и голос заключенного никак не мог до них долететь. У заключенных, правда, было средство, чтобы их услышали, – это стучать в дверь, но больной не всегда был в состоянии это сделать; при этом подлежит сомнению, чтобы и этот стук непременно услышали, а если бы и услышали, то сомнительно, чтобы эти люди поднялись с места, уже улегшись в постель.

Ров, окружавший замок, имел ширину 150 футов, за ним находились часовые, и окна выходили на этот ров. Если только у больного хватало голоса и он в состоянии был держаться на ногах, если при этом не было ветра, а часовой не засыпал, то крик о помощи мог быть услышан. Тогда ближайший часовой передавал своему соседу, тот следующему и так далее. Наконец это доходило до караула, и дежурный капрал, осведомившись, из какого окна исходили крики, входил в башню, будил тюремщика, а тот, в свою очередь, будил лакея королевского лейтенанта[69], который должен был разбудить своего господина, чтобы достать ключ, потому что к нему каждый вечер относили все ключи. Затем нужно было разбудить еще фельдшера и монаха. Проходило два часа, пока вся эта компания выдвигалась к больному. Линге рассказывает, что с ним самим был такой случай, и, когда к нему пришли, обнаружили его в крови и без чувств. Выше уже было рассказано, что он страдал рвотой кровью. Многие, пишет он, погибли от апоплексии вследствие такой неспешности в оказании помощи. Если находили еще в человеке признаки жизни, то щупали ему пульс и говорили, чтобы он потерпел, обещали завтра написать доктору и затем, пожелав ему доброй ночи, удалялись. Без доктора нельзя было дать больному ни одной пилюли, а доктор этот жил в Тюильри. Там у него были пациенты, и он имел обязанности при королевской особе. По службе он должен был часто бывать и в Версале, а потому его приходилось долго ждать. Он получал определенное жалованье: невзирая на то, сделал он что-либо или нет, и вследствие этого был всегда расположен признать болезнь легкой. Ему охотно верили, подозревая, что больной преувеличивает свои недуги, а потому и оскорбляли его разными насмешками: если больному давали какие-либо лекарства, то это делалось самым грубым образом. Лекарство ставили на стол и уходили, не желая помочь тяжелобольному принять его.

Хорошо еще, если в случае болезни заключенного повар был настолько великодушен, что оставлял для него бульона, тюремщик соглашался отнести его по назначению, а губернатор одобрял это. Так поступали с больными, которые имели еще сколько-нибудь сил; если же больной был совершенно слаб, то к нему назначали сидельца: солдата-инвалида, грубого, неповоротливого, неспособного оказывать больному внимание и заботиться обо всем нужном для него. Хуже всего то, что этот инвалид вместе с тем и сам становился узником и не мог выйти из Бастилии, пока там находился тот, к кому он был приставлен. Если больной поправлялся, то ему приходилось переносить дурное расположение этого солдата и его упреки.

К обедне пускали весьма немногих.

Позволение присутствовать при богослужении считалось особой милостью. Линге, однако, это было предложено, и его привели в капеллу на хоры, но и там он должен был скрываться ото всех. Капелла, занимавшая пространство от 7 до 8 футов, была построена под голубятней. С одной стороны были устроены четыре маленькие ниши, совершенно темные. Каждая из них могла вмещать не более одного человека. Вся эта обстановка так подействовала на Линге, что он более не решился присутствовать при богослужении.