История частной жизни. Том 5. От I Мировой войны до конца XX века

Однако что касается частной жизни, понимаемой во всей полноте ее интимности,—не будем забывать, что мы, авторы книги, все время стремимся избегать путаницы между жизнью повседневной и жизнью частной,—то здесь нам напоминает о французской специфике груз прошлого. Любой медийный месседж из-за океана интерпретируется по-новому, в зависимости от нашей коллективной памяти. Деколонизация удивила воскрешением доколониальных культур, которые считались навсегда погибшими. Включение Франции в американскую сферу влияния, неявная форма технической и управленческой колонизации, не вырвало частную жизнь с корнем. Впрочем, именно сила—а может быть, и честь—американской империи заключается в распространении и поддержании своего влияния без уничтожения национальной идентичности народов, которых нельзя назвать «порабощенными», поскольку они по собственному выбору примкнули к «модели», не разрушив своих столетних обычаев. В предисловии к французскому переводу книги Дэвида Рисмена «Одинокая толпа» Эдгар Морен писал: «На протяжении уже нескольких лет мы не просто ищем в американской литературе проявления чего-то необычного или футуристического, но начинаем благодаря ей пристально вглядываться в самих себя». Это эффектное утверждение кажется нам спорным. Французское общество существует «на двух скоростях». Конфронтация старой французской культуры и синкретической американской выявила их сходство, подчеркнув различия. Столь желанная модернизация Франции происходит через технико-управленческую адаптацию американской «модели», поскольку США находятся в авангарде этого процесса. Чтобы «оставаться на месте», надо очень быстро двигаться вперед. Однако частная жизнь и ее тайны могут существовать на малых скоростях. Со своих небольших перенаселенных островов японцы отправляются на покорение Америки, экспортируя не людей, а свою продукцию. Что это? Наступление «японской модели»? Или же Франция изобретет свое собственное будущее, безусловно подчиненное мировым экономическим целям, но уважающее культурный «фундаментализм»? Его никто не собирается отрицать, и сутью его является «частная жизнь», неуловимые коды которой в конечном счете понятны только нам.

Софи Боди-Жандро

ПРОЗРАЧНАЯ МОДЕЛЬ: ШВЕДСКОЕ ОБЩЕСТВО*

Швеция — одна из немногих стран, которая наравне с США притягивала воображение французов. Сексуальное эльдорадо 1960-х годов, полное пышнотелых Анит Экберг, роковых Грет Гарбо и болезненных бергмановских героинь, Швеция манила целое поколение латинян, вскормила их «эпинальски-ми оттисками»**, поражающими воображение блондинками и свободой. Но страна, изобилующая красивыми мужчинами и женщинами, богатыми и счастливыми, постепенно превратилась в страну мрачную, населенную скучными, болезненными, склонными к самоубийству людьми; теперь это мир «шведских семей»⁵, «отвязного секса»⁶, «людей вольных нравов в поисках любви»⁷, в общем, «мир потерянного счастья»⁸. Была ли хваленая и в то же время хулимая шведская модель, этот северный мираж, лишь воображаемой проекцией желаний и страхов французов? Во всяком случае, идиллия кончилась. Государство всеобщего благоденствия превратилось в государство, которое вмешивается в жизнь граждан и больше не входит в список наций-моделей; middle way, «третий путь» прошлого в настоящее время сделался утопией. Сегодня стало хорошим тоном обличать контрмодель, «мягкую диктатуру», «нежный тоталитаризм».

* В этой главе примечания, если не указано иное, принадлежат автору. ** Эпинальские оттиски—разновидность лубочных картинок, изготавливавшихся в городе Эпиналь на северо-востоке Франции.—Примеч. пер.

И повальное увлечение, и последовавшее за ним разочарование не случайны. Шведская модель, экономическая и политическая*, но в первую очередь общественная, существовала и частично существует и ныне. Термин «модель» (необходимо заметить, что это слово было придумано за пределами Швеции) очень показателен. Тогда как говорят об американизации французского общества, об американском мифе («каждый может в один прекрасный день разбогатеть») или даже об американских ценностях, шведская модель отсылает к понятию образцовости. Слово имеет не только материальный или политический смысл, но философский («счастье»), даже моральный... Философ Эмманюэль Мунье в далеком 1950 году, задаваясь вопросом о том, что есть счастливый человек, отвечал на него: «Шведы. Они являются первыми свидетелями счастливого города»⁹.

Шведская модель в большей степени, чем это может показаться,—это модель социальной этики. В том, что она вне всяких подозрений**, в претензиях на универсальность (пацифизм, помощь странам третьего мира, социальная солидарность, уважение прав человека), в том, что за идеологическую основу взяты консенсус и прозрачность, шведская модель представляет собой новый социальный порядок.