История чтения

Джордж Оруэлл описывал свою реакцию как читателя и писателя на этих пришельцев. «В качестве читателя, — писал он, — я рукоплещу „Пингвинам“; в качестве писателя я предаю их анафеме… В результате появится поток дешевых репринтных изданий, а это выбьет почву из-под ног публичных библиотек (кормилиц писателей) и сократит выпуск новых романов. Возможно, это неплохо для литературы, но настоящая катастрофа для торговли»[315]. Он был неправ. Величайшее достижение «Пингвина» глубоко символично, и речь сейчас не о его особых качествах (широкое распространение, низкая цена, большой выбор). Сознание того, что огромное количество книг может купить почти кто угодно и почти где угодно, от Туниса до Тукумана, от островов Кука до Рейкьявика (таковы плоды британского экспансионизма я покупал и читал книги серии «Пингвин» во всех этих местах), создает ощущение единства читателей по всей планете.

Изобретению новых форм книги, скорее всего, никогда не будет конца, притом время от времени возникают и очень странные книги. Книга в форме сердца, изданная приблизительно в 1478 году церковником-аристократом Жаном де Моншеню, с богато иллюстрированными любовными стихами; крошечная книжка, которую держит в правой руке молодая голландка на портрете XVII века, нарисованном Бартоломеусом Ван дер Хельстом; самая маленькая книга в мире «Bloemhofje», или «Запретный сад», написанная в Голландии в 1673 году, которая даже меньше обычной почтовой марки — треть дюйма на полдюйма; гигантский том «Птицы Америки» Джона Джеймса Одюбона, выпущенный где-то между 1827 и 1838 годами, — ее автор, совершенно обессиленный, умер в одиночестве и безумии; два тома «Путешествий Гулливера» соответственно бробдингнегского и лилипутского размера, подготовленные Брюсом Роджерсом для нью-йоркского «Клуба изданий для узкого круга» в 1950 году, — все они сохранились лишь в качестве курьеза. Но самые важные формы — те, что позволяют читателю ощутить физический вес знаний, насладиться роскошными иллюстрациями или возможностью взять книгу с собой на прогулку или в постель, — остаются.

В середине 1980-х международная археологическая экспедиция из Северной Америки во время раскопок оазиса Даклех в Сахаре обнаружила в одноэтажной пристройке к дому IV века две полноценные книги. Одна из них была ранним манускриптом из трех политических эссе афинского философа Исократа; в другой содержались записи о финансовых сделках, совершенных управляющим за четыре года. Это самый ранний известный нам образец рукописной книги, и он очень напоминает наши книги в бумажных обложках — разница только в том, что страницы сделаны не из бумаги, а из дерева. С левой стороны каждого деревянного листка, размером пять на тринадцать дюймов и толщиной в одну шестнадцатую дюйма было сделано по четыре дырки, чтобы можно было связать их в восьмистраничные тетради. Поскольку расчетную книгу использовали постоянно на протяжении четырех лет, она должна была быть «компактной, прочной и простой в использовании»[316]. Требования этого анонимного читателя, с незначительными вариациями, вполне совпадают с моими шестнадцать головокружительных столетий спустя.

ЧТЕНИЕ НАЕДИНЕ С СОБОЙ

Лето. Утонув в мягкой постели, среди пышных подушек, под неумолкаемый грохот повозок по камням мостовой под окном на Рю де л’Оспис в серой деревушке Сен-Совер-ан-Пуисайе, восьмилетняя девочка читает про себя «Отверженных» Виктора Гюго. Она не читает много книг; она снова и снова перечитывает одно и то же. Она испытывает к «Отверженным» то, что впоследствии назовет «разумной страстью»; она чувствует себя дома на их страницах, «как собака в своей конуре»[317]. Каждый вечер она мечтает о возвращении к мучительным странствиям Жана Вальжана, о новых встречах с Козеттой и Мариусом и даже с ужасным Жавером. (Фактически не могла она последовать только за героическим маленьким Гаврошем.)

А снаружи, в маленьком саду, среди цветов и деревьев в кадках, ей приходится состязаться в чтении со своим отцом, военным, потерявшим левую ногу во время Итальянской кампании[318]. По дороге в библиотеку (его личная территория) он забирает свою газету — «Le Temps» — и свой журнал — «La Nature» — и, «сверкая казачьими глазами из-под нависших седых бровей, сметает со стола любой текст — он будет унесен в библиотеку и никогда больше не увидит дневного света»[319]. На собственном горьком опыте девочка научилась держать свои книги вне его досягаемости.