История древнерусской литературы

Аввакум — «писатель» в современном смысле этого слова именно потому, что отходит от застывших литературных форм, легко и непринужденно владея языком. Весь рассказ о его жизни передан «разговорным стилем», без риторических выкрутасов. Религиозный комментарий, который фанатичный приверженец Бога постоянно вставляет в рассказ, звучит как самовыражение мистической души, а не как абстрактное изложение религиозной доктрины. Физические страдания и душевные переживания вплетаются в единый сюжет реалистичного автобиографического повествования: «Егда ж розсветало в день неделный, посадили меня на телегу, и ростянули руки, и везли от патриархова двора до Андроньева монастыря и тутъ на чепи кинули в темную полатку, ушла в землю, и сидел три дня, ни елъ, ни пилъ; во тме сидя, кланялся на чепи, не знаю — на восток, не знаю — на запад. Никто ко мне не приходи, токмо мыши, и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно. Бысть же я в третий день приальчен, — сиречь есть захотелъ, и после вечерни ста предо мною, не вемъ — ангель, не вемъ — человекъ, и по се время не знаю, токмо в потемкахъ молитву сотвориль и, взявъ меня за плечо, с чепъю к лавке привелъ и посадил и лошку в руки дал и хлебца немношко...»[200]

По приказу высшей власти и по злобной прихоти рьяных исполнителей Аввакума часто били до крови. Вера в Бога помогала ему стойко выносить страдания, и каждый удар запечатлевался в его памяти как знак духовной избранности, как мистический символ. В рассказе об этих жестоких эпизодах его жизни присутствует внутреннее удовлетворение, так как вся жизнь истинного христианина есть, по его мнению, борьба с дьяволом, со звериным началом в человеке: «У вдовы начальник отнял дочерь, и аз молих его, да же сиротину возвратит к матери. И он, презревъ моление наше, и воздвиг на мя бурю, и у церкви, пришед сонмомъ, до смерти меня задавили. И аз лежа мертвъ полчаса и болши, и паки оживе Божиим мановением. И онъ, устрашася, отступился мне девицы. Потом научил ево дьяволь: пришедъ во церковь, бил и волочиль меня за ноги по земле в ризах, а я молитву говорю в то время. Та же инъ начальник, во ино время, на мя разсвирепел, — прибежав ко мне в дом, бив меня, и у руки огрыз персты, яко пес, зубами. И егда наполнилась гортань ево крови, тогда руку мою испустил из зубовъ своих и, покиня меня, пошел в дом свой. Аз же, поблагодаря Бога, завертевъ руку платомъ, пошел к вечерне. И егда шел путем, наскочил на меня он же паки со двема малыми пищалми и, близь меня бывъ, запалил ис пистоли, и Божиею волею на полке порох пыхнул, а пищаль не стрелила. Он же бросил ея на землю и из другая паки запалил так же — и Божия воля учинила так же: и та пищаль не стрелила. Аз же прлежно, идучи, молюсь Богу, единою рукою осенил ево и поклонился ему»[201].

Когда из России жизненные перипетии Аввакума переносятся в Сибирь, рассказ становится более приключенческим и приобретает колорит романа. Ни суровая природа, ни бурные реки, ни дикие звери, ни жестокость людей (особенно драматичными были отношения Аввакума с местным сатрапом Афанасием Пашковым) не могли поколебать веру непокорного священника. Внутренняя убежденность и героическая интонация обусловили тот особый резонанс, который вызвала «Автобиография» у читателя эпохи романтизма.

РОЖДЕНИЕ ТЕАТРА

Жизненный и литературный опыт протопопа Аввакума можно рассматривать как заключительную главу многовековой истории древнерусской культуры. С расколом Церкви и обращением наиболее упорно консервативной ее части к народной культуре исчезла основа для дальнейшего сохранения типично средневековых концепций аристократического спиритуализма. Церковнославянская традиция растворяется в «народном» и «мирском» языке. Сторонники староверов будут продолжать рассматривать литературу как служанку религии и славянского христианского народа, сохраняя собственные мысли в рукописном виде, игнорируя печать и любой прогресс в официальной культуре, находясь в добровольном изгнании внутри России, терзаемой отныне дьяволом современности. Будучи в оппозиции, старообрядцы отвергали не только церковные реформы Никона, но и весь комплекс притязаний религиозной аристократии. Их голос, став гласом народа, не имел большого резонанса в еще не вышедшей из феодализма стране. Те же, кто не избрал «деклассированность» отколовшейся Церкви, все больше сообразовывается с мирскими и светскими требованиями европеизированной литературы.

Мы уже отмечали характерные особенности этого второго направления при анализе развития поэзии и повести XVII в. Ни силлабические стихи «Вертограда многоцветного» Симеона Полоцкого, ни строки в народном стиле «Повести о Горе и Злосчастии» не дают в полной мере представления о зреющей в Московии революции нравов и обычаев. Наиболее симптоматичным в этом плане явилось в последние годы царствования Алексея Михайловича рождение театрального искусства.