История философии. Реконструкция истории европейской философии через призму теории познания

Он критически относился к историко-философским конструкциям славянофилов. Он был убежденным противником славянофилов, о которых он отзывался в очень нелицеприятной форме. Так, незадолго до своей смерти, подводя итог своему отношению к славянофильству, Грановский писал: «Эти люди, в лице Аксаковых, Самариных и братии противны мне, как гробы. От них пахнет мертвечиною. Ни одной светлой мысли, ни одного благородного взгляда. Оппозиция их бесплодна, потому что основана на отрицании всего, что сделано у нас в полтора столетия новейшей истории… Последнее слово их системы — православная патриархальности, не совместная ни с каким движением вперед»[1889]. Грановский подверг резкой критике один из устоев славянофильского учения — идею исключительности русской общины. В своих публичных лекциях по истории Западной Европы, которые он читал в Московском университете, Грановский не противопоставлял «цветущую Россию гниющему Западу», не говорил о величии православия и вообще мало говорил о христианстве. Он выступал как проповедник общечеловеческого единства народов Европы. В своих западнических симпатиях он отводил большую роль Петру I в русской истории.

Вместе с тем у него обнаружились серьезные теоретические разногласия и с «революционными западниками» Белинским, Герценом и Огаревым. Он очень скептически относился к симпатиям Герцена к славянофилам, к его заигрываниям с ними. Если революционные западники в конце концов пришли к материализму и атеизму, то Грановский продолжал следовать идеалистическому «романтизму», сохраняя личные религиозные убеждения о бессмертии души.

Споры Грановского со славянофилами свидетельствуют о его оригинальных взглядах на историю России. Они были отличны от построений славянофильских, а в некоторых отношениях и ординарно западнических воззрений на прошлое России. По своим теоретико-методологическим установкам Грановский был близок духу немецкой классической философии, в частности Гегеля. Вслед за великим немецким философом он видел главный смысл человеческой истории в «развитии духа рода человеческого», а главной силой исторического процесса он считал «верховный нравственный закон»[1890]. Но русский мыслитель не следовал слепо Гегелю. В отличие от него Грановский считал, что история — самостоятельная от философии наука, которая не должна «вступать на службу системы», ибо у нее есть определенная «собственная задача». Ее содержание составляют факты, данные опытом, ее форма не есть чисто отвлеченная мысль, но живое созерцание. Давая оценку гегелевской философии истории и намечая вехи своего видения истории, Грановский писал: «Слабая сторона философии истории… заключается, по нашему мнению, в приложении логических законов к отдельным периодам всеобщей истории… Но сверх логической необходимости есть в истории другая, которую можно назвать естественною, лежащая в основании всех важных явлений народной жизни. Ей нет места в умозрительном построении истории»[1891].

Определяя место Грановского в истории русской культуры, следует отметить, что его концепция философии истории стала одним из теоретических источников историософского учения «революционных западников». Но в отличие от них, занимавшихся философией истории наряду с другими областями духовной культуры, Грановский был сосредоточен на истории и философии истории, разрабатывая их систематически и в известной степени академически.

У истоков революционного, или социального течения стоит видный западник, представитель так называемого левого западничества Виссарион Григорьевич Белинский (1811-1848) — «самая деятельная, порывистая, диалектически страстная натура бойца»[1892] — по словам А. И. Герцена. Как отмечал Бердяев, Белинский — «русский до мозга костей, возможный лишь в России, он был страстным западником»[1893]. Г. В. Плеханов же назвал его «нашим Моисеем», «прирожденным философом». Интерес «неистового Виссариона» (Н. Станкевич) к философии был столь огромен, что кн. В. Ф. Одоевский смог сказать о нем, что «Белинский был одною из высших философских организаций, какие я когда-либо встречал в жизни»[1894]. Его тяга к философии связана не с ее «отвлеченностью» от жизни, а, напротив, с ее жизненностью. В философии ему была чужда ее отвлеченная и формальная сторона. Его интересовала правда о человеке, личность. Белинский видел в философии путь к счастью своих ближних, к благу своего

Отечества. И, подобно Моисею, он пытался избавить себя и своих ближних по духу от египетского ига абстрактного идеала.