История философии: Запад-Россия-Восток. Книга 3: философия XIX — XX в.

О философии начала XX в. Бердяев говорит, что она бессознательно уже исповедует антропологизм. Но антропологизм этот — стыдливый, прячущийся: ведь одновременно предпринимается попытка лишить философию всяческих следов антропологизма, антропоцентризма. И Бердяев не стесняется довольно резких терминов, называя такую философию “человекоубийственной”. “Человекоубийственное” стремление он находит у Гуссерля, Когена. Выражается это стремление в том, что “хотят создать философию, в которой будет философствовать сама философия, а не человек”²⁴. И все-таки несмотря на весь антропологический активизм Бердяев вынужден, вместе с другими философами, признать, что человек — точка пересечения двух миров: он принадлежит миру природы, миру пассивного, конечного, умирающего, с одной стороны, а с другой, — миру вечности. “Двойственность человеческой природы, — пишет Бердяев, — так разительна, что с силой учат о человеке натуралисты и позитивисты, и с неменьшей силой учат о нем супранатуралисты и мистики... Человек по существу своему есть уже разрыв в природном мире, он не вмещается в нем”²⁵.

Двойственность природы человека — достаточно старая истина философии. Но очень важны и оригинальны те выводы, которые делает из прежних и новейших споров Бердяев. Прежде всего, он подвергает резкой критике такой антропоцентризм, который наивно “прикрепляет” знание человека к природному миру, делая из человеческого существа простое орудие мира. Естественно, что заканчивает Бердяев критикой в адрес Маркса и марксизма: именно марксистскую традицию он изображает результатом натуралистического антропоцентризма. “Маркс окончательно отрицает самоценность человеческой жизни, — пишет он, — видит в человеке лишь функцию материального социального процесса и подчиняет, приносит в жертву каждого человека и каждое человеческое поколение идолу грядущего, будущего государства и благоденствующего в нем пролетариата. Тут гуманистическая антропология приходит к кризису — обожествленный человек истребляется во имя чего-то призрачно-сверхчеловеческого, во имя идеи социализма и пролетариата. Пролетариат выше человека и он не просто сумма людей — он новый Бог. Так сверхчеловеческое неизбежно восстает на развалинах гуманизма. Марксизм — одно из предельных порождений антропологического сознания гуманизма, истребляющее гуманизм, окончательно убивающее человека...”²⁶. Бердяевская оценка марксизма существенно расходится с пониманием марксизма как гуманизма и даже как гуманизма высшего порядка, которые были распространены в самой марксистской философии.

Переходным явлением от кризиса гуманистической антропологии к новому пониманию Бердяев считает философию Фридриха Ницше. Ее он вообще оценивает как величайшее явление новой истории. “Ницше, — пишет он, — искупительная жертва за грехи новых времен, жертва гуманистического сознания”. “Ницше — предтеча новой религиозной антропологии”, — говорит он совсем уж парадоксально. “В Ницше гуманизм побеждает не сверху благодатно, а снизу — собственными силами человека. В этом — великий подвиг Ницше”²⁷. Столь же высокую роль в утверждении нового типа гуманизма Бердяев отводит Достоевскому. В своем сближении Ницше и Достоевского Бердяев не оригинален. Он черпает эту идею из российской культуры конца XIX—начала XX в.