История философии: Запад-Россия-Восток. Книга 3: философия XIX — XX в.

Вовсе неверно, согласно Бердяеву, считать, что как раз этот искомый космос, это обретаемое духом бытие — нечто призрачное, а сиюминутный окружающий нас мир, напротив, — нечто подлинное. Как раз наоборот: мы живем в призрачном мире, а нам следует пробиться в мир подлинный. Это “путь освобождения, — говорит Бердяев, — от греха, преодоление зла, собирание сил духа для жизни божественной”¹⁵. Иными словами, требуется решение подлинно сокровенной религиозной задачи, что одновременно означает прорыв к любви, к свободе, ибо “свобода есть любовь, а рабство есть вражда”¹⁶. При этом человек должен изменить свое отношение к миру. Ведь сейчас ему свойственны некоторая упадочность, расслабленность, раздвоенность духа. Ужас, боль, расслабленность, гибель должны быть побеждены творчеством. Творчество, по Бердяеву, и есть выход, победа. Итак, замысел Бердяева — это прорыв к творчеству, сообщение новой силы человеческому духу. Нужно, чтобы из мира иллюзий человек вновь вырвался к единству с Богом, но единству, во многих отношениях необычному. “Доныне религия, — писал русский мыслитель, — мистика и философия были так нечеловечны и бесчеловечны и с имманентной неизбежностью вели к безбожному позитивизму. В германской мистике были таинственные запинания исключительного сознания человека, нужды Божией в человеке, антропогонии, как продолжающейся теогонии. Эти глубины приоткрываются у Парацельса, у Якоба Беме, у Ангелиуса Силезиуса. И я чувствую с ними живую связь и опору в их зачинающих откровениях. Много писали оправданий Бога — теодицей, но пора писать оправдание человека — антроподицею. Быть может, антроподицея есть единственный путь к теодицее, единственный неизжитый и неисчерпанный. Книга моя и есть опыт антроподицеи через творчество. В книге разлагается и кончается религия рода, религия материальная. Все материально-родовое, ветхо-органическое имеет футуристически-технический, механический конец. Зарождается религия человека, человеческий род перерождается в человечество”¹⁸. Такова, по определению самого Бердяева, общая задача книги “Смысл творчества...”.

Началом намеченного духовного преобразования является, согласно Бердяеву, превращение философии в творческий акт. На этом пути превращения философии в творческий акт препятствием служит устаревшее понимание мировой философии как науки, стремление философии стать наукой. “Философия, — повествует Бердяев, — вечно завидовала и завидует науке”¹⁸. Она испытывала и испытывает комплекс неполноценности по поводу того, что не так построена, как наука; она постоянно заискивает перед наукой, стремится применить какие-то методы ее и формы, как бы выманить у науки одобрение. “Аристотель, Фома Аквинский, Декарт, Спиноза, Кант, Гегель, Спенсер, Авенариус, Коген, Гуссерль — все эти столь разнообразные философы превратили философию в наукообразную схоластику”¹⁸. Попробуйте, предлагает читателям Бердяев, поразмыслить иным образом. Ведь наука выполняет свою функцию в обществе. Функция эта важна; никто не сомневается в ценности науки. Но почему предполагается, что другие формы культуры должные непременно уподобить себя науке? Почему искусство должно быть похожим на науку? Почему религия должна подражать науке? Впрочем, это не столь уж распространенные претензии. А вот идея, будто философия должна уподобиться науке, просто-таки господствует. На самом деле, пишет Бердяев, “философия первороднее, исконнее науки, она ближе к Софии, она была уже, когда науки еще не было, она из себя выделила науку”¹⁹. Почему же философия со своим культурным, софийным первородством непременно подделывается под науку, почему она, собственно, не живет своей функцией, своей гордостью?

Бердяев различает науку и научность. Под научностью он понимает перенесение критериев науки на другие области духовной жизни, чуждые науке. А ведь никакая наука, даже полезная и важная, не дает “директив научности для чуждых ей сфер”. Наука, рассуждает далее Бердяев, потому не должна быть идеалом для философии, что наука есть не творчество, а послушание. Ее стихия — не свобода, а необходимость. “Наука никогда не была и не может быть освобождением человеческого духа. Наука всегда была выражением неволи человека у необходимости”²⁰.