История философии: Запад-Россия-Восток. Книга 4: философия XX в.

Стиль историко-философских работ Гадамера — это уникальное сочетание конкретного анализа с новаторскими концептуальными обобщениями. Так, “Диалектическая этика Платона”¹ включает в себя подробный разбор платоновского диалога “Филеб”. Уверенный в том, что центральное для Платона учение об идеях — через обоснование всеобщей онтологической идеи добра — ведет к созданию “диалектической этики”, Гадамер черпает из анализа “имманентного смыслосодержания” (S.l 1) платоновского сочинения тот образ диалектики, который он противопоставляет распространенному объективистско-сциентистскому ее толкованию. Последнее скорее ориентировано не на платоновские диалоги, а на результаты интерпретации Аристотеля. “...Аристотелевскую науку отличает то, что она не нуждается в четко выраженном согласии партнеров; она есть указание на необходимость, не озабоченную проблемой фактического согласия других людей. Напротив, диалектика живет исходя из силы диалогического взаимопонимания, из понимающего сопровождения (Mitgehen) со стороны другого человека; и в каждом шаге этого движения его носителем является [потребность] убедиться в согласии партнера” (S.13).

Итак, признавая многообразие форм диалектики у греков (S.14), вскрывая отличия диалектики Сократа, Платона, софистов, Аристотеля, — Гадамер особое внимание уделяет именно диалектике диалога, а в более широком смысле — диалектике языка как речи, “разговора”, спора и взаимопонимания. В разбираемой книге Гадамер так обозначает одну из своих главных целей: “понять происхождение того греческого понятия науки, которое достигло своего выражения в аристотелевской аподейтике, — происхождение его из платоновской диалектики, показывая, что содержательным истоком этого понятия является специфическая форма сократического ведения беседы” (S.16).

Сосредоточение внимания на языке, беседе в анализе греческой философии отнюдь не является искусственным. Действительно, понятие "логос”, ставшее символом разума, познания, означало у греков также и “слово”, “язык”. В свете логических работ Аристотеля не выглядит насилием над греческой мыслью и концентрирование анализа на структуре высказываний. Да и подчеркивание диалогичности как важнейшей стороны греческой диалектики вполне уместно, особенно если тщательно разбирается именно платоновский диалог. Талант Гадамера, его высочайший авторитет знатока и современного хранителя традиций греческой мудрости способствуют иллюзии аутентичности герменевтического истолкования текстов Платона и Аристотеля. В самом деле, Гадамер толкует платоновский “Филеб” строчку за строчкой, в той почти комментаторской манере, которая широко распространена в антиковедении. На первый план выдвигаются анализ “бытия” и “блага”, а также форм и видов “истинного” и “ложного” желания. Гадамер так описывает ориентиры своего анализа: «Платон в “Филебе” говорит, собственно, не просто о “добром”, но о “добром” в человеческой жизни. Вся постановка вопроса в “Филебе” основывается на предпосылке, согласно которой мы не божественные существа, а люди. Именно поэтому в центре дискуссии оказываются аффекты. Несмотря на все ссылки на лишенную аффектов благость божественного существования исследование полностью сконцентрировано на проблематике, проистекающей из герменевтики человеческого бытия» (S.176). И вот тут в самую ткань гадамеровского антиковедческого анализа вплетаются те нити, которые позволяют вспомнить о наиболее важных для Гадамера философских идеях XX в. Это, прежде всего, некоторые установки феноменологии Гуссерля, которая всегда высоко оценивались и интересно разбиралась Гадамером. (Книга, содержащая эссе о трех философах “Гегель. Гуссерль. Хайдеггер” — одна из лучших в философском наследии Гадамера.) Установки феноменологии приняты и проведены в этой (и других гадамеровских работах) в той мере, в какой из пестрой ткани платоновских диалогов вычленяются четкие, далее разветвляющиеся феноменальные структуры (например, желание в его феноменологических разновидностях — чистое и смешанное, истинное и ложное желание). Каждое из них Гадамер делает особым феноменом в гуссерлевском смысле. И тогда справедливость или несправедливость платоновских суждений о структурах этих разнообразных феноменов проходит свою проверку по правилам и процедурам, известным из гуссерлевской феноменологии.