История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века

— В общем, ладно, — бормочет он, а тем временем его добрая подруга мнёт ему руку, чтобы выразить сочувствие, — продолжай…

Я дегустирую свою чашку «Мокарекса»[50].

Мои друзья — все внимание, кроме, естественно, отца Дюрандаля, который кивает время от времени, чтобы показать, что он участвует.

— Короли, которые были после Карла Великого вплоть до Филиппа-Августа, — говорю я, — не оставили о себе памяти. Все эти Людовик Первый, Людовик Второй, Генрих Первый и Филипп Первый — это слабые звенья позолоченной цепи с геральдической лилией. Я вам всё же назову Гуго Капета, потому что он основал династию Капетингов, но что толку говорить об этих мужиках, которые пользовались своим скипетром, чтобы чесать спину или стряхивать перхоть.

— Ты прав, — горячо одобряет Берюрье, — я и сам тебя просил рассказывать только о самых великих.

Заручившись этим одобрением, я начинаю со свежей слюной главу про товарища Филиппа-Августа.

Дюрандаль, почувствовав по лёгкому колебанию воздуха, что завязывается нечто интересное, настраивает свой педальный транзистор на длинные волны. Он раскрывает локаторы, и я замечаю, что он кладёт с нарочитой небрежностью свою клешню на спинку стула Берты. Похоже, он любит рубец. С тех пор как он наложил руку на её продукты у молочника, с глухопёром что-то происходит.

Неожиданный пожар чувств необъясним. Вы встречаете милую женщину из года в год на лестнице, и вы ни о чём не думаете, только здороваетесь с ней, а потом, однажды утром вы её видите, и вас охватывает желание спустить свои брюки вместо того, чтобы приподнять шляпу. Человеческая тайна! Это необъяснимо! Глухой начинает щекотать затылок Берты пальцем, словно играет на мандолине. У Толстухи происходит короткое замыкание. Про ласки ей лучше не напоминать! Если ты подбил ей клинья, тебе придётся работать сверхурочно, это я вам говорю! В смету не уложишься.

— Итак, — продолжаю я, — до Филиппа-Августа ловить нечего.

— И что сделал этот мужик?

— Очень много.

— А почему он не носил номера как все, твой Август?

— Официально он считался Филиппом Вторым, Толстяк. Но короли — это противоположность известных людей. Папины сынки, которые из себя что-то представляют, стараются сделать себе имя, тогда как короли уже рождаются с именем; и только если они не коматозные, они получают прозвище. Мы уже могли заметить в случае с Карлом Великим, который мог бы быть просто Карлом Вторым. Таким образом, Филипп Второй стал Филиппом-Августом Победоносным.

— И что же он завоевал? — спрашивает Берта замирающим от прикосновений месье Дюрандаля голосом.

— Он забрал у англичан провинции, которые они у нас захватили в результате интриг.

— Правильно сделал! — мычит Берю, неожиданно успокоившись.

— О чём речь? — интересуется месье Дюрандаль.

— О Филиппе-Августе! — горланит мой товарищ по работе. — Этот мужик накостылял англичанам! Такой монарх мне нравится, Сан-А! А что за провинции они у нас стырили?

— Турень, Пуату, Мен, Анжу…

— Анжу? — возмущается Берю. — Они у нас прихватили Анжу, эти пидовки? Ты представляешь, если бы не Филипп-Август, мюскаде[51] было бы английским!

— И Нормандия тоже, — добавляю я.

Его воодушевление вянет, как резеда под действием гербицида.

— Нормандия принадлежала ростбифам, ты уверен?

— Точно!

— Значит, если кто-то из этих павианов схлестнулся с одной из моих родственниц, у меня в каналах течёт ещё и бритишовая кровь?

— Возможно!

Начинается гульба с музыкой. Берю выходит из себя. Он вопит, что его вены — не канализация! Шведская кровь не вдохновляет, но с ней ещё можно смириться, потому что Швеция не хуже других стран, но английская — это уже слишком! Он не согласен! Он хочет сделать переливание крови с промыванием в божоле![52]

Чтобы успокоиться, он достает бутылку кальвадоса[53]. И тут его злость и его грусть, его желчь и его горечь тают, как фисташковое мороженое на солнце. Он вытягивает руку с янтарным флаконом.

— Они не могли у нас стырить Нормандию, — уверяет он с горячностью. — Потому что кальвадос умеют пить только французы!

Мы охотно принимаем утверждение Толстяка, и по настоянию Берты я вновь принимаюсь за свой прерванный курс:

— Филипп-Август был одним из самых великих монархов Средних веков. Он был маленького роста, с тёмной кожей. У него не было ни осанки, ни изящества, и он потерял один глаз в результате болезни. Но его достоинства сделали его идолом для народа.

— Ну и что же, что у него один шнифт не работал, — говорит Берю, — он же турнул англичан! — (Это у него пунктик!)

— Правление Филиппа-Августа интересно во многих отношениях, — говорю я наставительно, — главным образом потому, что он принёс нашей стране первую Большую Национальную Победу.

— При Мариньяне? — отваживается Моллюск.

— Нет, при Бувине. В 1214!

— О! — восклицает мой слушатель. — Значит, он выиграл первую войну четырнадцатого года?

— В самом деле… И, кстати, знаешь, кого он побил при Бувине?

— Ты говорил, англичан?

— Не только их, ещё немцев, которые объединились с этими господами с того берега Ламанша.