1. Вольтер писал, что каждый, кто размышляет и обладает вкусом, рассматривает только четыре века в мировой истории: век Перикла, век Августа, век Медичи и век Людовика XIV. «Европа, – говорит он, – обязана своей учтивостью и светским остроумием двору Людовика XIV». Это справедливо, хотя Вольтер, как большинство людей его времени, не до конца учитывает влияние французской цивилизации в Средние века. Учтивость XVII в. – это всего лишь внучка куртуазности XIII в. Новизна царствования состояла в том, что король привил свои вкусы стране. Он правил один, и это единоличное правление было не только безоговорочно принято французами, но и нравилось им на протяжении первых двадцати лет. Вольтер говорит: «Все было спокойно в это царствование». Не было гражданских войн, не было выступлений Фронды. На смену суматохе бунтов приходит величественность церемоний. Внутри страны наблюдается поразительный расцвет литературы и искусств. За ее границами, несмотря на превратности финала, у Франции огромный престиж. Для всей Европы французский король был Великим королем, и его век навсегда останется Великим веком.
2. Действительно, все было тогда великим, и прежде всего сам Людовик XIV. «Королевское дело, – писал он, – велико, благородно и прекрасно, когда чувствуешь себя в силах достойно исполнять все то, что должен». Памятуя опеку Мазарини, он с самого начала решил быть своим собственным министром и никогда не допускал священнослужителей в свой совет. Он председательствовал в совете, работал по шесть часов в день, вменил себе в правило подписывать все ордонансы даже на самые ничтожные расходы государства и вел тетрадь, которая была чем-то вроде счетоводной книги Франции. Не любивший его Сен-Симон говорит, что Людовик XIV родился с умом ниже среднего (что опровергают письма короля), но «его ум был способен организовываться, совершенствоваться и заимствовать у других, не впадая при этом в подражание и не испытывая от этого никаких стеснений», что в устах врага звучит как высшая похвала. У Людовика были безупречные манеры: он не позволял себе даже самых простеньких и безобидных насмешек и всегда снимал шляпу, проходя мимо женщины («Я говорю о горничных, и ему было известно, что это горничные», – наивно добавляет Сен-Симон). «Его обычные повседневные разговоры никогда не были лишены естественности и врожденной величественности». По природе он был мягок и терпелив, к его слабостям следует отнести любовь к лести – выслушивание и поощрение самых грубых восхвалений, что быстро ведет к полностью искаженному восприятию реальной действительности и к смешению интересов государства с заботой о собственной славе. Хотя он был набожным и верующим, но легко поддался тому, что двор начал его обожествлять. Понемногу он превращается в величественного эгоиста, расценивающего людей только по степени их благоговения перед его персоной. Но в течение долгого времени все это казалось вполне терпимым и даже приятным, потому что после стольких потрясений Франция жаждала твердой власти.
Сцена при дворе Людовика XIV. Гравюра французской школы. 1676