История Французской революции: пути познания

Впрочем, это далеко не единственное противоречие между данными источников и схемой в «аграрных» статьях Н. М. Лукина. Идя от нее, он то и дело выдвигает те или иные тезисы, которые, обращаясь к фактической стороне дела, сам же и опровергает. Вот, например, как ему виделась одна из возможных мер практической реализации союза Конвента и сельской бедноты: «Это содействие деревенских санкюлотов продовольственной политике Конвента могло дать существенные результаты, если бы революционное правительство действительно повернулось лицом к пролетариям и полупролетариям деревни, обеспечив им влияние в сельских муниципалитетах, наблюдательных комитетах и народных обществах...»[259] С точки зрения изначально заданной идеологической схемы подобная программа действий выглядит вполне логично, поскольку представляет собой кальку с политического опыта большевиков, создававших комбеды и целенаправленно «корректировавших» результаты выборов в сельские советы, чтобы обеспечить в них решающий голос бедноте. Однако могли ли на практике бедняки французской деревни взять на себя ведущую роль в местных органах власти? Едва ли: всего лишь несколькими страницами ранее Лукин, ссылаясь на исследования французских историков, сам же отмечал, что «деревенская беднота (тeпаgers, manouvriers) была мало интеллигентна и слишком неорганизованна, чтобы забрать в свои руки муниципалитеты, а также наблюдательные комитеты и народные общества, - даже там, где они составляли большинство жителей коммуны»[260].

Такие противоречия между идеологической схемой и данными источников пронизывают обе «аграрные» статьи Н. М. Лукина, причем последнее слово неизменно остается за схемой. Именно ею, а не результатами анализа источников, продиктован и конечный вывод обеих статей о том, что неспособность революционного правительства заручиться поддержкой сельской бедноты стала «предпосылкой» Термидора. По сути, этот тезис отражает скорее тайные страхи большевистской верхушки перед призраком «русского термидора»[261], нежели исторические реалии Франции конца XVIII в. В самом деле, как симпатии сельскохозяйственных рабочих к «робеспьеровскому правительству», даже если бы оно их «не лишилось», могли бы помешать термидорианскому перевороту, начавшемуся в Конвенте и уже через несколько часов благополучно завершившемуся в парижской Ратуше? На всем протяжении Французской революции жители деревни узнавали об очередном эпизоде борьбы за власть в столице лишь дни и недели спустя и никогда напрямую не влияли на его исход. Для большевиков же, опасавшихся, что угроза «русского термидора» исходит от «мелкобуржуазной» стихии многомиллионного крестьянства, напротив, союз с беднотой - их главной опорой в деревне - имел жизненно важное значение.

* * *

Таким образом, и в своих «аграрных» статьях, намного превосходивших в научном плане все, что он до того времени написал о Французской революции, Н. М. Лукин выступал в большей степени политическим пропагандистом, чем исследователем. А ведь они так и остались вершиной его творчества как историка Революции. Обещанная им книга о французском крестьянстве никогда не появилась, а наиболее известная из его последних работ - статья «Ленин и проблема якобинской диктатуры»[262] - была выполнена в жанре скорее экзегетики, нежели исторического исследования.

Тем не менее именно Лукину принадлежит решающая роль в создании советской школы исследователей истории стран Запада и, особенно, истории Французской революции[263]. В частности, из семинаров, которые он в 1920-е гг. вел в МГУ, ИКИ и Институте истории РАНИОН, вышли такие видные представители советской историографии Французской революции, как Р. А. Авербух, С. С. Бантке, В. М. Далин, Н. Е. Застенкер, С. Д. Куниский, А. 3. Манфред, С. М. Моносов, В. Н. Позняков, Н. П. Фрейберг. Уже во второй половине 1920-х гг. выходцы из «школы Лукина» заняли весьма влиятельные позиции в Обществе историков-марксистов, имевшем целью «распространить марксистское влияние на всю советскую историческую науку»[264], и постепенно заполняли собой штаты ведущих научных и учебных заведений Москвы, где работали вместе с представителями старой «русской школы» истории Запада.

«Красная» профессура более или менее мирно уживалась с дореволюционной на протяжении почти всех 1920-х гг. Пока советская власть не имела в своем распоряжении достаточно новых кадров для системы высшего образования, в том числе исторического, ей приходилось терпеть старых «спецов». И только на рубеже 1920 - 30-х гг. коммунистический режим развернул кампанию гонений на старую профессуру. Поводом для нее стал провал в январе 1929 г. на выборах в Академию наук СССР трех коммунистов - обществоведов: историка Н. М. Лукина, философа А. М. Деборина и литературоведа В. М. Фриче.