История Французской революции: пути познания

И поскольку Н. М. Лукин был одним из «отцов - основателей» всей советской историографии стран Запада и, в частности, используя выражение Н. И. Кареева, «главным руководителем новой школы» историков Французской революции[275], его научные взгляды и подходы не могли не оказать огромного, во многом определяющего, влияния на развитие соответствующих направлений отечественной исторической науки. Конечно, было бы явным упрощением сводить всю научную деятельность учеников и преемников Лукина к иллюстрированию историческими фактами некой, говоря словами А. Матьеза, априорной догмы. Творчество, к примеру, А. 3. Манфреда, поднявшего жанр исторического исследования на уровень высокой литературы, или В. М. Далина, настоящего виртуоза архивных разысканий, отнюдь не вмещается в рамки рутинного обоснования историческим материалом «непреходящей» правоты марксистского учения. И все же, имея достаточно подробное представление о научных приоритетах основателя советской школы историков стран Запада, мы уже едва ли будем удивляться тому, что последующая советская историография данной проблематики также характеризовалась приверженностью жестко заданным идеологическим конструкциям и что любые попытки мало-мальски критического взгляда на данный канон воспринимались как идеологическая диверсия. Разумеется, это отнюдь не означает, что подобными особенностями развития отечественной историографии мы обязаны исключительно академику Лукину. Скорее наоборот, Н. М. Лукин именно потому и оказался во главе советской исторической науки, что по своим убеждениям и личным качествам наилучшим образом отвечал тем требованиям, которые предъявлял к исторической науке политический режим, основанный на идеологии.

Глава 4 Спор столиц

 

О том, что маститые историки Москвы и Ленинграда развернули между собой бурную дискуссию о якобинской диктатуре, я впервые услышал в 1978 г. на лекции по... истории КПСС, когда еще учился на первом курсе Архангельского государственного педагогического института. Наш преподаватель, доцент средних лет, был человеком весьма начитанным и с удовольствием время от времени делал отступления от лекций, рассказывая о понравившихся ему книжных новинках. Однажды рекомендуя нам только что вышедшие тогда в свет «Три портрета эпохи Французской революции» А. 3. Манфреда, он упомянул о споре автора книги с ленинградским профессором В. Г. Ревуненковым. Не помню подробностей того, что именно в этой связи было сказано, но хорошо запомнилось то, как это было сказано: с таинственным видом, вполголоса и скороговоркой, словно о чем-то запретном. Для меня до сих пор загадка, какой скрытый смысл наш преподаватель увидел в этой дискуссии, но вся его манера изложения говорила о том, что подобный смысл он в ней, бесспорно, нашел. Даже рекомендуя нам для обязательного чтения по истории Великой Отечественной войны запрещенную тогда книгу А. М. Некрича «1941, 22 июня»[276], он делал это вполне деловым, будничным тоном. А тут такая экспрессия!

Вновь об этом споре я услышал, учась уже на третьем курсе Московского государственного педагогического института. Старушка, преподававшая Новую историю, не без доли патетики рассказала нам о «дискуссии московской и ленинградской школ», которая в ее изложении выглядела едва ли не главным событием всей послевоенной советской историографии.

Заинтригованный на сей раз уже не только тоном, но и содержанием услышанного, я по горячим следам заказал в Исторической библиотеке «Французский ежегодник. 1970» (М., 1972) с материалами симпозиума, ставшего апогеем дискуссии. Этот не слишком длинный текст озадачил. Каждый из участников говорил о своем - о том, что считал наиболее важным для сферы своей личной специализации, и, хотя большинство из них работало в Москве, в выступлениях не просматривалось и намека на какую-либо единую позицию. Даже инициаторы симпозиума А. 3. Манфред и В. М. Далин говорили, по сути, совсем о разных вещах, сходясь между собой только в критике В. Г. Ревуненкова, в чем, однако, не получили поддержки у других участников обсуждения. Поскольку понятие «школа» предполагает некую общность взглядов хотя бы нескольких человек, я так и не смог понять, где же здесь собственно «московская школа».

Вскоре мне удалось адресовать этот вопрос одному из непосредственных очевидцев тех событий. Мой научный руководитель Геннадий Семенович Кучеренко хорошо знал всех действующих лиц дискуссии, хотя сам от участия в ней уклонился. Идя однажды с ним от метро «Фрунзенская» до здания МГПИ на Пироговке, я спросил его о таинственной «московской школе». Ответ оказался неожиданным: «Да нет никакой “московской школы”. Все это выдумки»...

Поступив на работу в Институт всеобщей истории и часто общаясь по делам с другими членами профессиональной корпорации исследователей Французской революции, в том числе с Анатолием Васильевичем Адо и Александром Владимировичем Гордоном, участниками того самого приснопамятного симпозиума 1970 г., я слышал от них то же самое: никакой «московской школы» нет и никогда не было.