История Французской революции. Том 1

При самом его появлении на него посыпались ругательства со стороны якобинцев; фельяны соблюдали глубокое молчание. Дюмурье сначала доложил о легкой победе, одержанной Лафайетом, и о смерти Гувийона, который, будучи офицером, депутатом и честным человеком, добровольно искал смерти от отчаяния из-за несчастий родины. Собрание выразило сожаление о таковой утрате, холодно выслушало сожаления Дюмурье и в особенности выраженное им желание избавиться от тех же бедствий той же участью. Но когда он заявил о своем отчете в качестве военного министра, со всех сторон послышались крики с отказом слушать его дальше. Дюмурье холодно потребовал слова и наконец добился тишины. Его упреки раздражили нескольких депутатов.

– Слышите? – воскликнул Гюаде. – Он нас учит.

– Отчего бы и нет, – спокойно возразил Дюмурье.

Тишина снова водворилась, и он мог докончить свое чтение, после которого одни на него зашикали, а другие начали аплодировать. Закончив, он тотчас же сложил свою записку и хотел уйти.

– Он бежит! – раздалось вокруг него.

– Неправда! – возразил Дюмурье, смело положил записку на стол, твердо подписал ее и тогда уже с невозмутимым спокойствием прошел через ряды собрания. На пути его теснились многие, и несколько депутатов сказали ему:

– Вас сошлют в Орлеан.

– Тем лучше, – ответил он, – я там буду лечиться ваннами и сывороткой, что мне весьма нужно, и отдохну.

Его твердость успокоила короля, который и выразил ему свое удовольствие; но несчастный государь был слишком потрясен и терзался нерешительностью. Осаждаемый ложными друзьями, он опять переменил свои решения и уже не хотел утверждать ни того ни другого декрета.

Все четыре министра, собравшись на совет, умоляли короля утвердить их, как он почти обещал. Король сухо отвечал, что может согласиться только на декрет о двадцатитысячном войске, что же касается декрета о священниках, то он вполне решился воспротивиться ему и никакие угрозы не заставят его отступить от этого решения. Он прочел письмо, которым объявлял о своем решении президенту собрания. «Один из вас скрепит подпись», – сказал он министрам таким тоном, какого еще от него не слыхали.

Вслед за тем Дюмурье письменно просил отставки. «Этот человек, – воскликнул король, – заставил меня отпустить трех министров за то, что они хотели принудить меня утвердить эти декреты, а теперь сам требует того же!» Упрек этот был несправедлив, так как Дюмурье именно только на этом условии согласился остаться. Людовик XVI повидался со своим министром и спросил его, упорствует ли он в своем намерении. Дюмурье остался непоколебим. «В таком случае, – заявил король, – принимаю вашу просьбу об отставке». Все министры тоже подали в отставку, но король удержал Лакоста и Дюрантона, а остальные министерские вакансии были заполнены господами Лажаром, Шамбона и Терье де Монсьелем, из фельянов.

«Король, – пишет госпожа Кампан в своих записках, – в это время впал в уныние, доходившее до физического бессилия. Он десять дней кряду не произнес ни одного слова, даже в семействе, исключая время после обеда, когда он играл в триктрак с сестрой, принцессой Елизаветой, и должен был говорить по необходимости. Королева пробудила его из этого состояния, столь пагубного в такую критическую минуту, когда беспрестанно требовалась деятельность, бросившись к его ногам и подступая к нему то с картинами, долженствовавшими его испугать, то с выражениями любви. Она также напомнила ему о любви, которой он обязан семейству, и наконец сказала даже, что если уж погибать, то с честью, а не дожидаться, чтобы пришли и задушили их обоих в их покоях».

Легко себе представить, каково было настроение Людовика XVI, когда он пришел в себя и снова приступил к делам. Раз бросив партию фельянов, чтобы предаться партии жирондистов, он не мог вернуться вновь к первым: возращение не могло доставить ему большого удовольствия или возбудить в них большие надежды. Людовик на опыте познал, как мало умеет сходиться с теми и другими, и, что было еще прискорбнее, он им всем слишком ясно дал это почувствовать.

С этой поры король естественным образом должен был устремить все свои мысли и возложить все свои надежды на иностранную помощь. Это стало очевидно для всех и испугало тех, кто в нашествии на Францию видел падение свободы, казнь ее защитников, быть может, даже раздел государства. Людовик XVI ничего такого в иноземцах не видел, потому что человек всегда скрывает от самого себя неудобства того, чего желает.