Из этих последних атрибутов один обеспечивает непрерывную и естественную передачу королевской власти, другой делает эту власть вполне неприкосновенной в лице каждого наследника, наконец, оба вместе делают из нее нечто прочное, непрерывное, недоступное насилию. Осужденная действовать не иначе как через министров, отвечающих за ее действия, королевская власть досягаема только в лице ее представителей, и это дает возможность наносить ей удары, не колебля ее. Такова феодальная монархия, последовательно видоизмененная временем и согласованная с той степенью свободы, которой достигли новейшие народы.
Между тем Учредительное собрание, вследствие особых обстоятельств, нашло необходимым ограничить принцип неприкосновенности. Бегство в Варенн и предприятия эмигрантов привели депутатов к мысли, что ответственность правительства не сможет охранить всю нацию от ошибок королевской власти в лице ее представителя. Они предвидели случай, когда монарх может стать во главе неприятельской армии или не воспротивиться формальным актом нападению, поведенному от его имени. В таком случае монарх не подлежал бы действию обычных законов о государственной измене, а лишался всех прав: он считался отрекшимся от престола, как было сказано в законе, уже изданном об этом предмете. Предложение о принятии конституции, сделанное королю собранием, и принятие конституции королем сделали этот договор крепким и нерушимым, и собрание торжественно обязалось считать особу короля священной.
В виду этого-то договора Конвенту предстояло решить участь Людовика XVI. Но эти новые учредители считали себя не более связанными порядками, учрежденными их предшественниками, нежели эти последние считали себя связанными древними феодальными учреждениями. Умы получили такой быстрый толчок, что законы 1791 года казались в 1792 году настолько же нелепыми, как законы XIII века – в 1789-м. Следовательно, конвентисты не считали себя связанными законом, по их мнению нелепым, и восставали против него, как Генеральные штаты восставали против закона о трех сословиях.
Итак, с самого открытия прений, 13 ноября, обозначились две противоположные точки зрения: одни поддерживали принцип неприкосновенности, другие безусловно его отвергали. Понятия до того изменились, что ни один член Конвента не смел защищать неприкосновенность как принцип и даже сторонники защищали ее только как заведенный уже порядок, выгоды которого не следует лишать монарха и нельзя оспорить, не нарушив национального договора. Да и то весьма мало депутатов смотрели на этот принцип как на принятое нацией обязательство, и жирондисты даже осуждали его в этом отношении. Однако они оставались вне прений и холодно следили за спором, возникшим между немногочисленными сторонниками неприкосновенности и ее многочисленными противниками.
Во-первых, говорили противники принципа неприкосновенности, для того, чтобы обязательство было действительным, нужно, чтобы тот, кто обязывается, имел право принимать на себя обязательства. Национальная же власть неотчуждаема и не может быть связываемой на будущее время. Нация могла, постанавливая неприкосновенность, сделать исполнительную власть недоступной ударам власти законодательной, это была политическая предосторожность, побудительная причина которой понятна при системе Учредительного собрания. Но если нация может объявить особу короля неприкосновенной для конституционных властей, то она тем не менее не может оградить его от самой себя, так как не может отречься от права всего хотеть и всё совершать во всякое время; это-то право и составляет ее всемогущество, а оно неотчуждаемо. Следовательно, нация не могла взять на себя такое обязательство относительно Людовика XVI, и нельзя стеснять ее этим ныне.
Во-вторых, при условии, что такое обязательство возможно, нужно, чтобы оно было взаимно. Со стороны же Людовика XVI никогда не было подобного обязательства. Он никогда не хотел этой конституции, на которую опирается, всегда протестовал против нее и всеми силами старался уничтожить – не только внутренними заговорами, но и неприятельским оружием. Какое же имеет он право ссылаться на нее?