История Французской революции. Том 1

Такова, продолжал Салль, роковая альтернатива, представляющаяся Национальному конвенту. В таком положении самой нации надлежит высказать свою волю и решить свою участь, решая участь Людовика XVI. Опасность междоусобной войны – пустой призрак: не вспыхнула же она при созыве первичных собраний для избрания Конвента, и ее, как видно, не опасаются в совершенно таком же важном деле, если возлагают на эти первичные собрания утверждение конституции. Напрасно толкуют о медленности и затрудненности нового обсуждения дела в сорока четырех тысячах собраний, потому что тут и совещаний не будет, а будет только выбор между двумя предложениями, представленными Конвентом. Вопрос будет поставлен первичным собраниям в следующей форме: «Умертвить Людовика XVI или содержать в заключении до мира?» С экстренными курьерами ответ из отдаленнейших концов Франции может прийти в две недели.

Это мнение было выслушано с весьма различными чувствами. Серр, депутат департамента Верхние Альпы, отступается от своего первоначального мнения и одобряет предложение Салля. Барбару выступает против оправдания Людовика XVI, но не приходит к положительному заключению, потому что, с одной стороны, не смеет оправдать короля против желания своих доверителей, с другой – осудить его против желания своих друзей. Бюзо подает мнение за воззвание к народу, с той только разницей, что предлагает, чтобы сам Конвент принял инициативу, произнеся от себя смертный приговор, и обратился к первичным собраниям только за утверждением этого приговора.

Рабо Сент-Этьен, пастор, уже отличившийся своим талантом в Учредительном собрании, приходит в негодование от совмещения стольких прав, самовластно присваиваемых Конвентом. «Что касается меня, – говорит он, – мне надоела моя доля деспотизма, я утомлен, измучен тиранией, которая приходится здесь на мою долю, и вздыхаю о минуте, когда вы создадите такой суд, который бы избавил меня от самого вида тирана… Вы ищете политических соображений – вы их найдете в истории… Те самые лондонцы, которые так торопили казнь короля, первыми прокляли его судей и преклонились перед его преемником. Когда Карл II вступил на престол, город дал ему великолепный обед, народ предался необузданнейшей радости и сбежался смотреть на казнь тех самых судей, которых Карл принес в жертву памяти своего отца. Народ парижский, парламент французский, слышите ли вы меня?..»

Форе требует отмены всех декретов, касающихся процесса. Наконец является мрачный Робеспьер, исполненный гнева и горечи. Он тоже был тронут, говорит он, и республиканская доблесть в его сердце пошатнулась при виде виновного, униженного перед верховной властью. Но последнее доказательство преданности, которым человек обязан отечеству, – это обязанность задушить в груди всякое движение чувствительности.

Затем Робеспьер повторяет всё, что было уже сказано о компетентности Конвента, о вечных промедлениях, задерживающих национальное мщение, о церемонности, оказываемой тирану, тогда как без всякой пощады нападают на самых горячих друзей свободы. Робеспьер уверяет, что воззвание к народу есть только уловка, подобная той, которую придумал Гюаде, требуя очистительного голосования, что эта коварная уловка имеет целью опять подвергнуть всё вопросу – и нынешний состав представительства, и 10 августа, и самую Республику. Снова сводя вопрос к себе и своим врагам, Робеспьер сравнивает настоящее положение с положением в июле 1791 года, когда надо было судить Людовика XVI за бегство в Варенн. Он играл в этом деле видную роль и теперь упоминает и об опасностях, которым подвергался, и о попытках своих противников снова посадить Людовика XVI на престол, и о случившейся вследствие этого перестрелке на Марсовом поле, и об опасности, которой Людовик, вступив опять на престол, подверг бы общее дело. Робеспьер коварно дает понять, что его нынешние противники – те же, что и тогда; он представляет себя и Францию вместе с собою рискующими теми же опасностями, как и тогда, – и всё по милости интриг этих плутов, которые называют себя честными людьми.