История Генри Эсмонда, эсквайра, полковника службы ее Величества королевы Анны, написанная им самим

Итак, не скорбь об умершем, как бы велика она ни была, но мысли о живых - вот что более всего угнетало Гарри Эсмонда в продолжение тюремного заключения, последовавшего за судом; нетрудно, однако, понять, что своих истинных чувств он не мог открыть никому из товарищей по несчастью, и те полагали, что причиной его угнетенного духа служит раскаяние и скорбь об утраченном покровителе, из какового заблуждения молодой человек не почел нужным их выводить. Собеседник он был скучный и несловоохотливый, поэтому оба офицера, не чувствуя к нему, должно быть, особого влечения, большей частью предоставляли его самому себе, а сами утешались костями, картами и бутылкою, на свой лад коротая дни неволи. Эсмонду казалось, будто он много лет провел в этой тюрьме, и вышел он из нее возмужавшим и изменившимся. В иную пору нашей жизни за несколько недель мы сердцем успеваем прожить годы, и когда оглянешься на прожитое, тут как бы зияет разрыв между старой жизнью и новой. Трудно измерить глубину страдания, покуда не миновал кризис сердечного недуга и не пришло время оглянуться назад. Во время болезни лишь терпишь, не размышляя. День проходит в приступах боли, ночь кое-как тянется до утра, и лишь много времени спустя мы видим, как велика была опасность, так охотник, гоняющийся за дичью, или беглец, спасающий свою жизнь, глядит на лежащую позади пропасть, недоумевая, как мог он перескочить ее и остаться в живых. О, мрачные месяцы ярости и горя, обиды и мучительного долготерпения! Тот стар уже, кто ныне вспоминает вас. Давным-давно он простил и благословил нежную руку, ранившую его; но след еще виден и рана только затянулась - ни время, ни слезы, ни ласки, ни раскаяние, ничто не сотрет рубца. Однако мы слишком своевольны, чтобы безропотно переносить горе. Reficimus rates quassas; {Мы чиним корабль, бурей расшатанный (лат.).} мы снова и снова бросаем вызов океану и пускаемся в рискованные приключения. Юные годы Эсмонда представлялись ему теперь годами искуса, а недавние испытания - обрядом посвящения перед выходом в жизнь, подобно тому как в нашей стране молодые индейцы подвергаются пытке, которую они должны молча снести, чтобы стать в ряды воинов своего племени.

Меж тем офицеры, не посвященные в тайну горя, глодавшего их юного друга, и привычные к тому, что из их товарищей то и дело кто-нибудь платит дань шпаге, разумеется, не слишком безутешно оплакивали участь своего покойного собрата по оружию. Один рассказывал о давних любовных приключениях, военных подвигах и всяческих проказах бедного Фрэнка Эсмонда; другой вспоминал, как там-то он надул констебля или отколотил трактирного забияку; а между тем неутешная вдова милорда сидела у могилы мужа, чтя память его, как истинного святого и безупречного героя, - так передавали посетители, имевшие сведения о леди Каслвуд; а у Макартии и Уэстбери перебывал в гостях почти весь город.

Дуэль, роковой ее исход, суд над двумя пэрами и тремя менее знатными соучастниками вызвали много шуму в городе. В газетах и листках новостей только о том и говорилось. Три джентльмена в Ньюгетской тюрьме привлекали не меньше любопытных, нежели епископы в Тауэре или какой-нибудь разбойник накануне казни. Как уже упоминалось, нам разрешено было жить в доме смотрителя, где мы оставались и после приговора в ожидании королевской милости. Истинная причина роковой ссоры осталась скрыта для посторонних благодаря тому, что милорд и два других лица, знавших ее, сумели строго соблюсти тайну, и все были уверены, что у лордов вышел спор из-за карт. Находясь в тюрьме, узники могли за деньги получать почти все, что желали, кроме разве свежего воздуха. Были также приняты меры, чтобы им не пришлось общаться с простыми арестантами, чей грубый смех и непристойные песни доносились из другой половины тюрьмы, где они содержались вперемежку с неисправными должниками.

Глава II

Мое заключение приходит к концу, но мои невзгоды продолжаются

Среди друзей, навещавших заключенных офицеров в тюрьме, оказался один старый знакомый Гарри Эсмонда - тот самый гвардеец, который был так добр к нему, когда отряд капитана Уэстбери стоял в Каслвуде, семь с лишним лет назад. Теперь Ученый Дик был уже не капралом Диком, а капитаном Стилем стрелкового полка Люкаса, а также секретарем лорда Катса, того славного офицера короля Вильгельма, который по праву считался самым храбрым и самым любимым начальником в английской армии. Однажды вечером оба неунывающих узника распивали вино в обществе друзей (нужно сказать, что наш погреб, а заодно и погреб ньюгетского начальства беспрестанно пополнялся бургундским и шампанским, которые целыми корзинами присылали друзья заключенных полковников); а Гарри, которому не хотелось ни пить сними, ни беседовать, ибо для первого он был слишком слаб здоровьем, а для второго слишком печален духом, сидел у себя за чтением одной из своих немногих книг, - как вдруг в его маленькую комнатенку вошел честный капитан, Уэстбери, красный от вина и веселый, - он всегда был весел, что трезвый, что во хмелю, - и, громко смеясь, вскричал: