История географических карт

Самая известная широтная параллель (36° с. ш.) в изображении Птолемея вовсе не параллель[23]. Она пересекает весь обитаемый мир от пролива возле Геркулесовых столпов до залива Исса, проходит через Каралис (ныне Кальяри) на Сардинии и Лилибаум на Сицилии (39°12' и 37°50' с. ш.). Карфаген Птолемей поместил на 1 градус 20 минут южнее параллели Родоса; на самом деле он находится на один градус севернее. Византий изображен на той же широте, что и Массалия, что больше чем на два градуса севернее его реального положения. Из-за этой конкретной ошибки весь Понт Эвксинский, общие очертания и размеры которого были достаточно хорошо известны, оказался целиком сдвинут на север на эту величину – больше чем на сто миль. Завышение размеров Palus Maeotis (Меотийское болото, то есть Азовское море) вкупе с изменением его общей ориентации на север—юг привело к тому, что его северная оконечность вместе с эстуарием Танаиса (Дона) оказалась на 54°30' с. ш. – на широте южного берега Балтики! Однако Птолемей, по всей видимости, был первым из географов древности, кто имел более или менее верные представления о взаимном положении Танаиса, который обычно считали северной границей между Европой и Азией, и Ра (Волги), впадавшей, по его словам, в Каспийское море. Он также стал первым географом, не считая Александра Великого, который вернулся к правильному мнению, высказанному еще Геродотом и Аристотелем, о том, что Каспий представляет собой внутреннее море и не имеет связи с океаном.

Неоднократно указывалось, что расстояния, приведенные Птолемеем в таблицах для средиземноморских стран – подлинного центра обитаемого мира – ошибочны сверх всяких разумных пределов, имея в виду тот факт, что доступны были римские путевые дневники и итинерарии. Но были ли эти документы действительно доступны невоенным людям вроде Марина и Птолемея? Очень маловероятно, если принять во внимание секретность, которая всегда окружала карты и результаты топографической съемки Римской империи. Если Марину, насколько можно судить, в отношении морских расстояний приходилось полагаться на записи Тимосфена Родосского (адмирала Птолемея Филадельфа, действовавшего около 260 г. до н. э.), то у Клавдия Птолемея, должно быть, вообще не было доступа к информации такого рода – ведь он не имел никаких оснований вести исследования, кроме непонятного стремления к знаниям. И очень вероятно, что Птолемей-астроном, которого географы обычно критикуют за его методы и за характер собранной им информации, занимал в среде своих влиятельных современников не лучшее положение, чем он занял бы сегодня в наиболее авторитетных географических кругах цивилизованного мира.

Как же быть с товарищами Птолемея по астрономическому цеху и с тем фактом, что в Риме, Александрии, на Родосе и в Массалии задолго до него были организованы наблюдательные центры? Вряд ли уважаемых астрономов, занимавшихся наблюдениями в этих местах, интересовало что бы то ни было, кроме чистой астрономии, и вряд ли астрономическое сообщество вообще было достаточно заинтересовано в географических приложениях своей науки, чтобы преодолевать значительные трудности, связанные со связью и транспортом. Поэтому стоит ли удивляться, что даже в самых известных частях мира практически не было обмена информацией. Птолемей из всех своих ближайших современников упоминает только Марина, хотя одновременно с ним, должно быть, работали и другие ученые. Страбон высказывает сомнение в достижениях практически всех современных ему географов, за редким исключением, а Гиппарх всем сердцем «против Эратосфена». Чему в этих обстоятельствах можно было верить? В свете современного знания очень просто оглядываться назад на метания науки и недоумевать, почему древние иногда не замечали очевидных вещей прямо у себя под носом. Сложнее представить себе, сколько приходилось просеивать данных и взвешивать аргументов, чтобы признать один-единственный факт соответствующим действительности. И все же наука всегда строилась на скептицизме и сомнении, и часто самыми горячими сторонниками научного метода были самые сомневающиеся. Исключение, пожалуй, составляет математика, где открытия обычно лучше поддаются доказательству.