История итальянцев

Порочный круг между налогами, синьориальной реакцией, неурожаями и бандитизмом, в котором оказалось Папское государство в последние десятилетия XVI в., глубоко отразился на его экономической структуре и производительной способности. В этот период ряд областей государства вступил в полосу упадка, достигшего полной деградации в XVII в. Примером тому служат окрестности Рима. Если в XIX в. путешественники видели заброшенные и опустошенные малярией земли, то в XVI в. они вовсе таковыми не были, внося свой вклад в снабжение столицы продовольствием. Те же процессы проходили и в маремме[249] в окрестностях Тарквинии, считавшейся одной из житниц Папского государства. Однако с конца XVI в. процесс постепенного упадка и медленного вымирания (обозначившийся, впрочем, с последних столетий Средневековья) приобрел чудовищные формы. На самом деле помимо уже упомянутых причин общего характера этому способствовал и целый ряд других факторов, в частности стремление крупных римских землевладельцев превратить в пастбища земли, отведенные под зерновые. В XVI в. Рим был крупнейшим потребителем ягнятины и овечьего сыра. А потому сельские землевладельцы довольно быстро поняли, что, отправляя «молочных барашков» на трапезные столы состоятельных римлян, они заработают куда больше, чем поставляя плебсу дешевый хлеб. Таким образом, в окрестностях Рима, как и в Англии времен Томаса Мора, овцы сгоняли людей с земли! А на место деревень, пашен и лесов приходила малярия. Напрасны были попытки папского правительства помешать этому рядом мер, направленных на поощрение выращивания злаковых культур, и осуществлением при Сиксте V мелиорации Понтинских болот. Судьба римских деревень была уже решена.

Конечно, в сельском хозяйстве Рима и мареммы в области Лацио в XVI в. в наибольшей степени проявились черты упадка и деградации. Что же касается других регионов Папского государства, особенно его северных провинций, тяготевших в экономическом отношении к Паданской равнине, то там встречались в тот период и зоны аграрного прогресса. Одной из них был, в частности, район Болоньи, где получила распространение (и с помощью довольно развитой техники) культура возделывания конопли. Однако в целом в Папском государстве начался период застоя, граничившего с полным упадком. Неизбежным следствием усиления фискального гнета, бандитизма, голодных лет и наступления синьориальной реакции были нищета и лишения. И если первые проходили или ослабевали, то последние оставались. Неслучайно Папское государство, являвшееся еще к 1570 г. экспортером зерна, в последующие десятилетия все чаще было вынуждено закупать его в других областях Италии и за ее пределами. Так, во время неурожайных лет (1590–1594) в Чивитавеккье отмечены первые случаи ввоза зерна из северных стран.

Государь не только взваливает все тяготы на плечи народа и сосет из него кровь, <…> обескровив его налогами, он ввергает его в уныние, лишая малейшей возможности заработать деньги, а следовательно, и заплатить эти налоги.

Текст, из которого взята данная цитата, завершает знаменитое изречение Плиния: «Latifundia Italiam perdidere»[250]. Авторство не вызывает сомнений: речь идет о иезуите Джованни Ботеро.

Интеллектуалы в эпоху Контрреформации

Как мы видели, судьба того поколения итальянских мыслителей, живших и творивших в годы понтификата Льва X и Павла IV, оказалась весьма драматичной. Надежды, связываемые со вступлением на папский престол выходца из семьи меценатов, уроженца самого просвещенного города Италии, питаемые и подкрепленные первыми годами и актами понтификата Павла III, рухнули под воздействием церковного раскола и взрыва нетерпимости с обеих сторон. В атмосфере Контрреформации и посттридентского католицизма любое предложение по объединению и примирению Церквей или же высказывание в духе Эразма Роттердамского с каждым днем выглядели все более анахроничным. Отныне интеллектуалам предстояло сделать следующий выбор: полностью порвать с ортодоксальным католицизмом или же в той либо иной форме подчиниться; эмигрировать или остаться. Причем первый путь был не легче второго.

Между тем дело заключалось не только в трагедии поколения Контарини, Поула, наконец, самого Микеланджело, т. е. всех тех, кто до последнего возлагал надежды на церковный собор. Речь шла об упадке интеллектуалов как «класса», о полной дискредитации того особого положения, которое на протяжении многих веков занимали ученые в итальянском обществе. Точнее, речь шла о кризисе таких масштабов, какой до сих пор итальянская интеллигенция не переживала.