История казни

— Мир тебе, Ванюточка, сохрани тебя Бог, пусть Он тебе своими благословениями дороженьку выстелит чистую и ровную, дитя ты Христово, — слабо шептала старушка, целуя Ивана с радостью и с тем же своим смирением взглядывая ему в лицо в полутемноте. Вся её сухонькая фигурка бог весть на чём держалась. Она стояла, поджав и без того ссутулившиеся плечики, вся милая, старая, ветхая, смотрела на Ивана мутными, затянувшимися пеленой от слабости глазами. Иван заметил одну особенность — все говорили шёпотом: Даша, дети, повитуха. В его возбуждённом, сравнивающем, отсчитывающем время мозгу возникала одна картина безрадостнее другой, а впереди он видел маячившую чёрную стену.

— Ваня, ты говорил о том Лузине, чекисте?

— Да, конечно, говорил, — он погладил не отходившую от него Марусю по голове и тихонечко зевнул. — Поспать бы! Только тогда я понял, Дашенька, что надо пробиваться к Лузину. Тот ведь про письмо Дзержинского помнит. Я ему первому давал читать. Я ему письмо — раз; нет ответа. Я ему письмо — два; нет ответа. Тогда я понял: не доходят. Тот был, знаешь, в этом смысле правдив, честен по-своему; он мог убить человека, если знал, что это принесёт пользу его идеалу. Пытать мог зверски, но если знал, что принесёт пользу делу революции. Он — сын революции, детище её, она его вскормила на кончике своего кровавого штыка. Я понял: не выйду оттуда без него или совсем не выйду. Как-то нас вывели гулять по двору, я запустил за колючую проволоку письмецо: кто найдёт, тот отправит. Дошло! Через месяц мне: собирайся и — свободен!

— И?

— И вот я вышел; радостный, думаю, дай-ка я зайду в Омске к Лузину, поблагодарю, а затем поеду к вам. Нет, я помчался сначала в Кутузовку, чтоб вас увидать. Нет никого, забрал тогда, что смог там, сказал Петухову, чтоб выметался из моего дома, мол, я скоро приеду жить. Сам вмиг в Омск снова, к Лузину, чекист, большой человек, всё же добрый, настоящий чекист. Прихожу, а его ОГПУ, где жил Колчак, на набережной; стоит такой домик небольшой, за железной решёткой, часовой на часах в форме, дело было летом, всё как положено. У меня сердце: ёк! Думаю, слава Богу, есть один человек, который может заступиться. Я — в окошечко: мол, так и так, скажите, по личном делу, говорю дежурному, пришёл товарищ знакомый. Нет, чтоб меня смутило: тот молчит, рот разинув, и, странно так улыбаясь, глядит на меня. Слушай, первое впечатление — самое верное. Нет, чтобы насторожиться, бежать оттуда, потому что вижу, дело моё швах, что-то не так. Тот ушёл звонить, надо было мне уходить, а я стою, жду. Тот вернулся и говорит: минуточку подождите, а сам на меня глазом косит — не ушёл, мол, ещё. Надо бежать, кричит моё сердце, а только сижу и жду. Вот дурак, вот истинный дурак! Выходят двое: вы арестованы! Выяснилось на допросе: Лузина арестовали как участника заговора против Ягоды, наркома этого огэпэушников. Вот как. И снова: кто, зачем, в какой связи, когда думали совершить со злейшим врагом советской власти переворот? Где оружие? Пулемёты, винтовки, сабли? Вот как, Даша. У них там подсиживают друг друга, вот и клепают на чужую голову. Жаль, хороший человек, сейчас бы мне не пришлось скрываться.

— Сказано в Писании от Матфея: «Мирись с соперником твоим скорее, пока ты ещё на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге, и не ввергли бы тебя в темницу», — проговорила повитуха. — Вот к слугам дьявола вы попали, не помирились, будете страдать, дети мои. — Она вытерла набежавшие слёзы и потопала к себе на лавку полежать.

Уж прильнул к немытым окнам избушки первый утренний рассвет, набежавший мутной, голубоватой волною. Просочились волны в избу и высветили грязный пол, сумрак по углам, детей, спящих на печке, старушку на лавке и сидевших у окна, за столом, рядом, мужа и жену Кобыло. Тихо стало, лишь стучали ходики; даже сверчок с некоторых голодных дней перестал петь свою вечную мелодию. Только при рассвете Дарья рассмотрела заросшего рыжеватой щетиной мужа, его всклокоченные, копной выпирающие из-под кепки белые волосы, грязную рубаху да в клочья изодранные штаны. Иван постарел; его лицо приобрело выражение затравленного зверя, когда кажется, что ещё один шаг — и тебя увидят, тебя поймают.

— Как тебе, дорогой, наверно, было плохо, — прослезилась Дарья. — Вон постарел, на пятьдесят лет выглядишь.