История казни

Дарья стала смотреть на деревья, избы, почерневшую землю с лёгким налётом раздражения, чувствуя свою беспомощность, бессилие.

Её беспокоил всё больше младший сын. Она долго сидела подле него, гладила его шершавую кожу, личико, носик, головку, а он молча принимал ласки, тянулся к ней, не в силах даже поднять руку, но затем, устав от переполнявших чувств, отводил головку, не сводя при этом глаз с матери. Дарья поняла: сын умрёт. Наблюдая, как мать ласкает самого младшего, Вася, Мишутка, Николка и Алёша стали плакать, требуя того же — материнской ласки.

Дарья не отходила от Ванюши; вечером он так посмотрел на неё широко раскрытыми глазами, в которых уже не было жизни, что Дарья решилась на крайность — отправиться за хлебом к солдатам, пусть то будет воровство, и ещё собиралась заглянуть на скотный двор. Возьмёт с собою нож, и если есть там хоть одна животина — она не остановится ради детей.

Дарья, как только стемнело, направилась к скотному двору, осторожно прошла, опасаясь собак, мимо пруда и очутилась у цели. Поняла, что пришла напрасно: во-первых, не было спичек и вряд ли можно что-либо увидеть в такую тёмную ночь, когда небо заволокли тучи; во-вторых, из разбитых окон помещения, где содержались раньше свиньи, несло таким отчуждением и холодом, что было ясно: ни единой души не осталось в сараюхе. Разворовали крестьяне всё. Дарья пошла в лагерь, к солдатам, но, переходя по проложенным доскам маленький ручеёк, из-под старой коряги бегущий в прудик, где в былые времена любили брать воду на чай старики, споткнулась и, по инерции выставив руки впереди себя, коснулась того, что было на пути, и поняла: человек! Она потрогала лицо, не побрезговав, не закричав, — человек был мёртв. «Выходит, — подумала она, — трупы могут валяться и под открытым небом». Дарья обшарила карманы мёртвого, но в них было пусто. Перекрестив мертвеца, отправилась дальше. Через десять минут её окликнули:

— Стой! Кто идёт?

Она не отозвалась, продолжая идти. Но повторилось с угрозой:

— Стой! Стрелять буду!

«Стреляй, стреляй, я не боюсь», — сказала она себе, но вынужденно повернула домой, слушая, как воет вот уж который день на краю деревни собака, и повторяя: «Человеческое мясо жрут собаки. Человеческое мясо жрут собаки».

«Выходит, — сделала Дарья чуть позже вывод, — вокруг деревни стоят заградительные отряды, и никого не выпускают из Липок? Мерзавцы! Попали мы в капкан».

Дома Дарья прилегла на постель, не раздеваясь, ощущая слабость, надеясь, что со временем она должна пройти. Она лежала, не закрывая глаз, зная, что сон к ней не придёт, слыша всеми своими порами дыхание детей и понимая, что они тоже не спят, но не стала окликать их. Под утро она решила повторить попытку — отправилась на другой конец деревни, и её снова остановил голос:

— Стой! Кто идёт? Назад! Назад! Стой! Стрелять буду!

Дарья вернулась.

Когда чуть забрезжило, молча приподнялась с постели. Её стошнило, с болью откликнулось икотой в желудке и отозвалось в груди. Она стерпела. Ей стало казаться, что она видит снова тень на стене. Откуда тень? Лампа не горела, да и нет ещё настоящего дня. Дарья заворожённо глядела на тень, словно высвобождалась из шелухи безразличия, словно сбрасывая неприятную одежду, и в ней загорались давно забытые позывы бежать куда-то, кричать от радости...

Дарья из последних сил бросилась в сени, вытянув перед собою руки, и натолкнулась на что-то тёплое, большое и надёжное — то был её Иван Кобыло! Он стоял в коридоре, только что вошедший туда, и, притворив незапертую дверь, глядел в оставленную щель на улицу. Дарья вскрикнула и, кинувшись, припала к нему, чувствуя, как подгибаются ноги. Так у неё колотилось сердце, так стучало, что отдавалось болью и в ногах, и в голове.

— Дашенька моя дорогая, — только и проговорил Иван ласковым, огрубевшим голосом, обнимая жену и сжимая её в своих объятиях.

— Ваня, Ваня, — зашептала она дрожавшим, сдавленным голосом, зная, что не спят сыновья, но и всё равно словно боясь их разбудить, — Ваня, Ваня. Не могу больше! Не могу больше! Не могу больше! Ты жив, ты жив? Мне твоя тень являлась, Ваня, я знала, ты придёшь: я не могу больше без тебя. Надо уезжать, немедленно, иначе всем нам смерть, Ванечка…

Иван Кобыло, как будто изрядно обмельчавший, в замызганной поддёвке, драной кепке и в разбитых сапогах, заросший щетиной, похудевший, с блеском в воспалённых глазах, но всё ещё мощный своей природной силой, той, которая чувствуется, а не видится, приподнял Дарью и, ощущая её худобу и от этого считая себя виновным во всём, прижав нежно к себе, шагнул из сеней в избу. Он посадил жену на лавку и бросился к сыновьям. Никто из них, как и предполагала Дарья, не спал. Он по очереди обнимал каждого и говорил, что теперь они заживут лучше. Младший лишь слабенько улыбнулся, настолько его оставили силы, но было видно, как ребёнок обрадовался появлению отца.