История казни

— А ну-ка, дай-ка твои руки, — сказал он густым голосом, затаённо присматриваясь к ней. — Дай-ка, надо же их размять. Затекли, небось. — Он протянул свои лапы, но она отдёрнула их, спрятав за спиной. — Как звать?

— Не трогайте меня! — вспыхнула она. — Какое вам дело, как меня звать?

— Все вы такие гордые, бляди, — спокойно сказал, повернувшись к позвавшему его солдату. — Счас иду. Вечером приду. А то придут другие. Поняла? Развяжи свой язык, дурёха несчастная, не забывай, что ты в моих руках. Меня зовут Гриша, поняла? — Он ушёл и хлопнул сердито дверью.

* * *

Его позвали в соседний дом для разговора со стариками. Когда он вошёл, то увидел: старуха истово молилась на приставленную к печке икону Богородицы. Старик ходил по комнате со спокойным лицом, которое говорило, что он со всем смирился. Из разговора с допрашивавшими его командирами понял, что сын его сбежал, офицеры погибли, а дочь взята в плен. И, судя по тому, как красные последними словами поминают подъесаула Похитайло, он жив и попытается, возможно, их освободить.

Дознаватели заподозрили в старике большую шишку и поэтому позвали комиссара. Как только он вошёл, тут же распорядился забрать икону, уселся на табурет и приказал старикам отвечать на вопросы чётко, ясно, безо всяких там эмоций. У него не имелось времени. Он торопился: на следующее утро они должны были отправиться дальше. Таков был приказ. Комиссар смотрел на них снизу вверх и думал, как властно и вольно распоряжаться жизнью вот таких людей. Григорий Иванович Манжола на самом деле не знал ни страха, ни раскаяния, когда приходилось прерывать чужую жизнь до удивления примитивным способом — нажатием курка или лёгким взмахом шашки, а ещё лучше — сабли, взятой им у одного князя, с золотой рукоятью, из дамасской стали; она, тяжёлая, входила в тело, особенно в шею, как в сало нож, а он любил при этом приговаривать: «к повешению через отрубание головы саблей». И, кажется, на самом деле он не знал, что такое жизнь. Он и свою не берёг и не понимал, почему другие за неё цеплялись. Умер человек и — нет его. А если человек живёт, то разве он — есть? Тоже его нет. Кто знает, например, в Америке, что есть на свете такой человек Григорий Манжола? Никто.

Он наперёд знал, как будут вести себя люди на допросах, предугадывал ответы, знал, кто лукавит, а кто врёт как сивый мерин. Порою комиссар, успокаивая обречённого, произносил своим густым голосом: «Погоди, погоди, гад, я тебе отрубать голову не буду, а всего лишь жилку пресеку, и живи дальше». И выполнял обещанное: острой саблей слегка касался шеи пленного и пресекал движение крови по артерии; кровь лилась, пока человек не умирал. И тогда он вопрошал: «Так тебе разве легче, чем без головы? Не легче». И даже жалел человека, который не понимал, в чём истинное его счастье.

Манжола лениво посмотрел на стариков и понял: перед ним стоят, возможно, по-своему неплохие люди, но для него — белая сволочь. А поэтому, что бы они ни говорили, правду или будут врать, не имело значения, — он всё равно поступит по-своему. Лишит их жизни.

— Кто вы такие? — нарочито отвлечённо, незаинтересованно спросил он, расслабляя ноги, вытянув их и положив одну на другую.

— А кто вы такие? — спросил в свою очередь князь, приложив руку к груди. — Мы с супругой едем, нас останавливают и приступают допрашивать!

— Я — комиссар полка, отвечать! За ложь — расстрел. Вы — белые?

— Я не скрываю, мы — белые, — отвечал со спокойствием необыкновенным князь. — И я знаю, что вы — красный.

— Да-а, а что это, плохо? — вскинулся вприщур командир, с любопытством посмотрев на тех, кто играл с огнём. Никто ещё не смел ему задавать таких вопросов. Манжола одёрнул кожаную куртку, почувствовав тяжесть кобуры с наганом, оттягивающим бёдра, передвинул её на живот и снова присел, не глядя на стариков, чувствуя лишь брезгливость, зная, что их нужно тут же пустить в распыл, и говорить с ними — пустое дело. Но он хотел, что, пожалуй, было его единственной слабостью, выглядеть перед собой справедливым, оправдывая свои действия. И сказал вслух:

— Мы освобождаем народ от ига негодяев всех мастей. Вот, — он достал из сумки, порывшись в бумагах, портрет Ленина, с поднятой рукой на трибуне. — Вот надо на кого молиться! На, старуха, молись!

Обычно пленные брали и молились, пытаясь таким образом умилостивить мучителя и надеясь остаться в живых, не догадываясь, что затем последует его приговор: «Ты пропел свою отходную, а теперь помирай», — и рубил голову или приказывал тут же расстрелять.

Но старики не взяли портрета, а старуха перекрестилась и осторожно зашептала молитву.

— Мы на красных не молимся, — сказал князь, отводя руку комиссара.

— Хари вы свиные! — проговорил с ненавистью Манжола и положил портрет обратно. — Весь народ молится, а им — заказано!

— Вы — не народ! Я первый отпустил своих крепостных на волю. Мои предки спасли сотни тысяч русских людей на Куликовом поле. Долгорукие всю жизнь думали о народе, заботились о нём.