История казни

— Дочь мы оставили на родине, — резковато произнёс генерал, смахнув слёзы. Дарья присела на стульчик.

— Вот какая встреча, княжна Долгорукова, даст Бог время, возможно, придумаем получше. Мы оставили Урал, я не хотел уходить, но адмирал Колчак приказал прикрыть тылы, вот мы и оказались здесь. Сам погиб. Предали его! Предали те, ради которых он жизнь отдал.

При словах о гибели Колчака Дарья снова встрепенулась, понимая, что Колчак, при всём её недоверии к его действиям, при всей его мягкости и доброте, чем-то подкупал, взывая к совести, порядочности. Она понимала: он слишком образован, грамотен и слишком хорошо знает жизнь, чтобы оценить всю её жестокость и плюнуть на условности, основные моральные ценности. Колчак для неё сейчас, когда она узнала о его смерти, значил больше, чем при жизни. В день отъезда она его ненавидела со всею пылкостью молодой души; но теперь неожиданно почувствовала к тому простому учёному, ставшему по воле судьбы адмиралом, а затем верховным правителем, нежную душевную близость, которую в своё время ещё внушил ей отец: «Колчаки из степных крестьян, они сильны духом, его отец — герой Севастополя».

— Как он погиб? — спросила Дарья вполголоса Галину Петровну, понимавшую, что никуда отсюда княжна не уедет, ревнуя её и в то же время завидуя ей. — Он же был так умён, папа так говорил о нём, что нельзя представить его убитым.

— Скотски, милая княжна, и убили великого человека, уж если царя убили, то что говорить о Колчаке! Предали! Вот и вся беда наша русская, что предать для нас, как чихнуть разочек, милая ты моя княгинюшка, — ответил генерал. А жена подумала: «Зачем он так расшаркивается перед нею?»

— А как вы? — спросила она, обращаясь к бледному лицу Галины Петровны и понимая неуместность такого перехода в разговоре.

— Уедем за границу, вот в степи подадимся, а там нас казаки ждут, с их отрядом и уйдём.

— Что я могу сделать, чем помочь? — запыхавшись от слов своих, спросила Дарья, понимая бессмысленность вопроса, чувствуя боль и колкую отрешённость в груди. — Я согласна поехать с вами.

— Вот и хорошо. Нам ничего не надо, у нас всё есть, Дарьюша, — сказал Кондопыпенко и пригубил принесённый, уже остывший чай.

«Вот и все», — подумала Дарья, как-то подобравшись душою, слабо надеясь, что приглашение встретиться означает и предложение поехать с ними. Стоит лишь согласиться, молча одеться и довериться генералу. Похитайло, отбросив полог, напомнил:

— Господин генерал, уже стемняется. Тут один молочка принёс, мабудь откушаете?

— Ох, сердобольные русские люди! Пусть несут, выпью стаканчик. А как матушка?.. Княжна Дарья, я понимаю, у вас ребёнок, мне сказал прапорщик Карнаухов, но смотрите, мы вас не оставим, было бы ваше на то желание. Тяжело, тяжело, но, знаете, жизнь дороже, с совестью примириться невозможно. И Китай тут недалече, княжна.

— Я боюсь, Алексей Илларионович, что буду вам обузой, а переход такой нелёгкий, — проговорила быстро Дарья, сделав лёгкое движение к выходу. Подъесаул Похитайло просунулся в палатку, поставив на стол ведро молока.

— Понимаю, у вас ребёнок, но смотрите, на всё воля Божья, — генерал протянул руку, давая понять, что свидание окончено и ей пора уходить. Уже стемнело. Дарья подала руку на прощание Галине Петровне и сказала, что ещё не решилась, но, видимо, решится и даст знать завтра. Она ласково улыбнулась, повела глазами по походной палатке и вышла к поджидавшему подъесаулу. Они направились прежним путём, мимо слабо дымящих костров, храпящих лошадей и вповалку лежавших солдатушек и казачков. Она, высокая, стройная, в тяжёлой, расклешенной книзу юбке, в белой батистовой приталенной кофточке и белом платочке, с неслышной лёгкой походкой, многим спросонья казалась призраком в предвечернем тумане. Они скользнули на опушку, и подъесаул, еле поспевая за стремительно летящей молодой княжной, сказал:

— У кто там у вас шибко плохо себя ведёт, так мы можем примирить. Накажемо, накажемо, и ещё раз накажемо.

Дарья с самого начала встречи неожиданно почувствовала скрытную враждебность к этому грузному мужчине, от которого, как и всегда, несло горилкой. Чем больше она смотрела на потное его лицо, на широкие усы, бритую голову, тем больше убеждалась, что многое изменилось, но этот человек, не смогший ничего сделать для победы, остался прежним. Не генерал Кондопыпенко, не верховный правитель, а вот такие, как сопящий рядом с нею подъесаул Похитайло.

— Прошу вас, господин подъесаул, не троньте никого, не стоит вмешиваться в жизнь людей, — сказала она раздражённо и повела плечом. — Вы бы свой боевой пыл, господин подъесаул, отдали бы лучше делу. Россию проиграли. Я никого не виню, ни вас, ни генерала Кондопыпенко, но проиграли Россию вы, он, вы лично. Каждый лично проиграл свою Россию.

Подъесаул остолбенел. Ему ещё никто не говорил таких слов! Он принимал их жестокость, свою вину и тех, кто на самом деле был виноват в поражении в той схватке, которая шла по всей огромной империи не на жизнь, но на смерть, но никто ещё в лицо ему не бросал с такой лёгкостью подобные обвинения.