История казни

Днём появился Иван Кобыло; с осторожным вниманием разглядывал сморщенное личико ребёнка, затем вперевалку, не сгоняя с лица едва-едва заметную ухмылочку, одёргивая на себе длинный латаный пиджак, подёргивая плечами и наклонившись вперёд, отчего немного даже ссутулился, молча вышел во двор, присел на завалинку и принялся помахивать хлыстом, дразня кобеля Полкана. В душе у него не таяла потаённая ухмылочка, которая, не выдавая его мыслей, как бы говорила о его отношении к происходящему. Он очень любил детишек, радовался и вновь появившемуся, но этот сосунок, по его представлению, появился на свет некстати и не вовремя. Он не признавался себе, что любит Дарью, что ему приятно было глядеть на неё часами: как она развешивает бельё во дворе, ходит с ведром к колодцу, стоит, глядит, — всё вызывало в нём приятное чувство полноты жизни, душа сладко ныла при встречах, полнилась тем светом, который можно было назвать счастьем.

Он даже забыл, что она была беременная, и появление ребёнка для него поначалу явилось неожиданностью. Не одинокое житьё-бытьё тяготило его, а некоторая пустота, заполнившая душу после появления у соседей этой девушки. Он приглядывался к ней, что-то находил в личике, носике родное, так и хотелось поцеловать и сказать: «Милая, так я же, смотри, полюблю тебя». И вот раздался крик ребёнка, в укор ему заявляя, что другая жизнь проходит сторонкой и не глядит на Ивана Кобыло.

Он вздохнул, не отмахиваясь от своих мыслей, встал и всё с той же загадочной улыбкой направился к себе. Томился Иван Кобыло ещё одним своим тайным желанием — ему хотелось вечной славы. Не той, что у Александра Македонского, Наполеона или Петра I, а другой, прописавшей бы его в число лиц вечных, проживающих жизнь недаром, как слава поэта или учёного. Возможно, по этой причине он вдруг стал писать басни, сказки, которые с лихостью и радостью сочинял ночами.

Не дойдя до дома, Иван Кобыло вернулся от плетня из прогнивших ивовых прутьев и спросил Дарью, разогревавшую на плите в старой побитой эмалью кастрюле помои для коровы:

— Как его назовёшь?

Она подняла на него глаза и ничего не ответила. Кобыло молча поглядел на младенца, который лежал в загодя взятой у Леоновых качалке, стянул губы в трубочку, как бы в ответ каким-то своим мыслям, и всё так же бочком, поднимая левую ногу выше обычного, поплёлся домой. Вычистив сарай от навоза, задав двум своим коровам сенца, накормив птицу и голубей, засел Кобыло за стол, разложил тетради и принялся писать о том, как у соседей появилась молодая красивая девка, а при ней был багаж, а багаж тот — ребёночек. К вечеру он явился снова к Дворянчиковым, когда Пётр Петрович, починив только что грабли и борону и предаваясь мечтам о лете, сидел на завалинке перед заходящим солнцем и слушал песню прилетевшего скворца.

— А назовите его Иваном, — сказал Кобыло мрачно и присел рядом, щурясь на солнце, обещавшее назавтра хорошую погоду. — Что ж, имя-то хорошее.

— Имя хорошее, — согласился Пётр Петрович и осторожно придвинулся к нему. — Только у дворян-то не шибко пользуется уважением.

— А она дворянка разве?

— А то.

После разговора Кобыло спешно направился домой, чтобы отразить в своём опусе потрясающую новость, — как приехала к соседу молодая прелестная дворяночка, а с нею ребёночек, которого звали все Иваном.

* * *

Надвигались, напоминая весенним своим дыханием, тёплые денёчки, а с ними и посевная. Пётр Дворянчиков с утра принимался за огород, выстраивая длинные ряды перекопанной черноземной земли, — от далёкого конца огорода, оцепленного провалившимся плетнём, до палисадничка, выходившего торцом на широкую улицу Кутузовки, уже зазеленевшую проклюнувшейся травой-муравой, поблескивающую на солнце островками гусей, уток, кудахтающих вовсю и безо всякого удержу кур. Дарья, часто пробегавшая к казённому колодцу за хрустальной, как говорили в селе, водицею, удивлялась обилию животин на улице. Ей всегда казалось, что, наезжая в Ахтырку с матерью, она чего-чего, а уж жизнь деревни знала хорошо, но никогда не видела на улице такого количества птиц, коз, овец, индюков и другой живности. С раннего утра с дальнего луга доносились голоса угнанного стада, лошадиное ржание, раздававшееся с полей, куда уже вышли на сев мужики, — всё это радовало сердце, ибо предвещало, судя по всему, отличный урожай. Шелковистое небо порхающим ситцем провисало над селом, лаская поднимающиеся кверху загорелые лица баб да детишек. Мелкие облачка медленно двигались невидимым своим шажком к горизонту с таким расчётом, чтобы к вечеру опуститься в нежные лучи солнца.