История казни

Некоторое смятение обуяло семью Дворянчиковых после сообщения повивальной бабки, известной округе своей честностью, скромностью, берущей за свою работу такой мизер, что, можно считать, ничего не брала. Она знала себе цену, понимала толк в людях, предугадывая их дела и поступки. Она могла предсказать даже судьбы младенцев, ибо считала, что на лице родившегося человека написана его судьба. Таинственность самой жизни находилась вне человеческих глаз, что всегда наводила на человека страх и желание узнать, а что же там, за гранью, за той чертой, которая отделяет обычную жизнь от тайной...

Повитуха Маруся всю ночь не могла уснуть, осторожно выставляла жаром пышущие ноги из-под одеяла, улетая мыслями в запредельные сферы своих тайных дум. Она вышла ночью на улку и присела; так было тепло, такой лёгонький ветерок шевелил ещё не обряженные листвой росшие во дворе топольки. Она, конечно, направившись к Дворянчиковым, полагала иметь дело со случаем заурядным, обыденным, каких видимо-невидимо: живут парень и девушка рядышком, а потом, оказывается, бес их и попутал. Она знала достаточно хорошо Ивана Кобыло и заранее прикидывала, какие нарисует ему картины о будущем ребёнка, потому что повитуха не сомневалась, кто виновник беременности Дарьи. Кто, как не сосед Кобыло, молодой, сильный, такой, что, пришедши с фронта германского, однажды поднял на своих плечах солдата с конём! Такой сильный, такой тароватый, форменный красавец, не от мира сего человек, по кличке Блаженный. Но тут повитуха растерялась, ибо беременная женщина оказалась непорочной!

Она сидела, глаз не сомкнув, глядела на звёзды, чистые, яркие, блескучие моргунчики, которые со всех сторон с бездонного небесного потолка тянулись к ней лучиками и словно шептали какие-то неразборчивые, но приятные душе слова. В том шёпоте можно было услышать не стон, не жалобу, а радость за день текущий, за день пробегающий, и от этих неразборчивых слов она чувствовала, как наполнялась её душа, словно плыла в каком-то огромном пространстве, превратившись в одну из далёких звёзд, и тихий смысл происходивших событий наполнял её душу. Она неторопливо открыла глаза, возвращаясь из забытья, и вздрогнула — два блестящих глаза торчали перед нею в воздухе, словно о чём-то вещали, предрекая серьёзные, трагические события. Она перекрестилась, и яростные глаза отодвинулись вверх, истаяли, превратившись в обыкновенные звёзды, полные прежнего безразличия.

А утром повитуха узнала, бросившись на тоненький детский крик новорождённого, что без шума и лишних хлопот, как во сне, родился мальчик. Она принялась помогать роженице, осторожно дотрагиваясь до смуглого, морщинистого, повизгивающего младенца, перекусила пуповину и ловким, известным ей только искусным узлом завязала на всю жизнь. Мальчик был крупный, длиннющий и худющий, будто был создан для дел трудных, но бесконечно долгих, для бессмертья. С тихими своими мыслями, вынесенными из ночных ощущений, когда сидела на завалинке, повитуха Маруся с некоторым удивлением поглядывала на Дарью и не находила, по обыкновению в таких случаях, светлой радости на лице. На нём читалась озабоченность, торопливость, словно роженица желала поскорее покончить с этим неприятным делом и вернуться к забытой ею жизни. Так оно и было. Ещё слабая, Дарья приподнялась и, дрожа от озноба, от молчаливо перенесённых родовых судорог, с искусанными губами, с утомлённым выражением на истёртом словно лице, не обращая внимания на ребёнка, на восторженно-радостную Настасью Ивановну и столь же радостно озабоченного Петра Петровича, возомнившими себя счастливейшими на свете людьми, бросила в таз окровавленное бельё и отвернулась к стене. Нет, не будет счастлива с ребёнком — вот какая преступная мысль преследовала её с первым криком младенца.

Повитуха Маруся завернула ребёнка, искупав в тёплой водице, освящённой святой водой, припасённой для таких случаев, не однажды взглядывала на Дарью с испугом: неспроста это — баба словно чужого родила. Ребёнок был ещё слаб, и единственное, что умел делать — разевать рот, ища материнскую грудь.

Повитуха, вставшая ради такого случая с постели Настасья Ивановна, у которой невесть откуда прибавились силы, вместе долго, умиляясь, рассматривали у окна ребёнка. Затем пригласили полюбоваться на «этакую красоту» Петра Петровича. Преисполненный благоговейного чувства, он приблизился, не рискуя протянуть к нему руки, и в первые минуты не мог слова от счастья произнести. После долгого созерцания он, с помолодевшим пылавшим лицом, прошёл к Дарье и поцеловал её в шею.

— Дашечка, счастье моё, я не сделал никому в мире зла, но я рад каждому счастью, дорогушечка моя ты драгоценнейшая! Заменим ему отца, сделаем жизнь твою радостной, моя миленькая и такая красивая, ты нам, как дочь, родимочка. — Он обнял её ещё раз, оглядываясь на старух, и тут же у него мелькнула мысль поделиться радостью с соседом.

— Пётр Петрович, всё нормально, — нервно проговорила Дарья, раскрасневшись от его слов. — Всему виной Бог! Бог дал, Бог взял.