История Консульства и Империи. Том IV. Книга 1

Столь странный способ вести переговоры и столь презрительное упоминание о браке, которым Наполеон, к тому же, вовсе не казался недовольным как частное лицо, оскорбили и разгневали Меттерниха, но не слишком напугали. Холодная твердость произвела бы на него гораздо большее впечатление. «Сир, — отвечал он, — мы не хотим объявлять вам войну, но хотим положить конец состоянию дел, которое стало нестерпимым для Европы и каждую минуту грозит нам всеобщим потрясением». «Но чего же вы хотите от меня?» — «Мира. Мира, который нужен вам не менее, чем нам, и который обеспечит наше положение». И с бесконечными предосторожностями, скорее предлагая, нежели излагая, Метгерних перечислил уже упоминавшиеся нами условия. Вздрагивая, как лев,

Наполеон едва давал министру закончить и несколько раз прерывал его, будто слышал оскорбление или кощунство.

«О, я разгадал вас... — сказал он наконец. — Сегодня вы требуете Иллирию, чтобы обеспечить Австрии выход к морю, несколько кусков Вестфалии и Великое герцогство Варшавское для восстановления Пруссии, города Любек, Гамбург и Бремен для восстановления торговли Германии и упразднения Рейнского протектората для возвращения ее пресловутой независимости! Но я знаю ваш секрет, знаю, чего вы все хотите на самом деле. Вы, австрийцы, хотите всю Италию, ваши друзья русские хотят Польшу, пруссаки — Саксонию, англичане — Голландию и Бельгию, и если я уступлю вам сегодня, завтра вы потребуете от меня все эти предметы ваших пламенных желаний. Но для этого приготовьтесь поставить под ружье миллионы, пролить кровь многих поколений и прийти на переговоры к подножию холмов Монмартра!»

Произнося эти слова, Наполеон окончательно потерял самообладание и даже позволил себе, как говорят, оскорбительные слова лично в адрес Меттерниха, который всегда отрицал этот факт. Тогда Меттерних заявил Наполеону, что о подобных притязаниях речи нет, но их может пробудить неосмотрительное продолжение войны; что у некоторых безумцев в Санкт-Петербурге, Лондоне и Берлине от событий 1812 года закружилась голова, но таких безумцев нет в Вене; что Вена просит именно то, чего хочет, и ничего более; что подлинным средством расстроить замыслы безумцев будет принять мир, и мир почетный, ибо предлагаемые условия не только почетны, но и славны. Несколько смягчившись от его слов, Наполеон сказал, что если бы речь шла только об оставлении некоторых территорий, он мог бы уступить; но ведь коалиция собралась, чтобы диктовать ему свои правила, принудить уступить и отнять у него славу. С необычайной наивностью гордости он дал понять, что более всего его задевают не жертвы, которых от него требуют, а унижение из-за того, что он вынужден принимать чужие правила, тогда как привык диктовать свои.

Затем, с гордостью солдата, которая очень ему шла, Наполеон заметил: «Ваши государи родились на троне

и не могут понять моих чувств. После поражения они возвращаются в свои столицы, которые по-прежнему остаются для них столицами. Я же — солдат, мне нужны честь и слава; я не могу вернуться к своему народу униженным; я должен оставаться великим и славным, вызывать восхищение! Я принадлежу не себе, а доблестной нации, которая по моему зову идет проливать свою самую благородную кровь. На подобную преданность мне не следует отвечать личными расчетами и слабостью; я должен сохранить для нее всё величие, которое она купила ценой величайших усилий».

«Но, сир, — отвечал Меттерних, — эта доблестная нация, храбростью которой восхищается весь мир, и сама нуждается в отдыхе. Я только что ехал через ваши полки; ваши солдаты — дети. Вы провели досрочный призыв и призвали едва сформированных юношей; когда нынешняя война поглотит это поколение, вы призовете досрочно еще более юных солдат?»

Эти слова, близкие к упреку, наиболее часто повторяемому врагами Наполеона, задели его чрезвычайно. Наполеон побледнел от гнева; его лицо исказилось, не владея собой, он бросил или уронил шляпу, которую Меттерних не стал поднимать, и, двинувшись прямо на министра, воскликнул: «Вы не военный, сударь, вы не обладаете, как я, душой солдата, не жили в лагерях, не научились презирать свою и чужую жизнь, когда нужно! Какое мне дело до двухсот тысяч солдат!» Эти слова глубоко взволновали Меттерниха. «Откройте же окна и двери, сир, — воскликнул он, — пусть вас услышит Европа, и дело, которое я защищаю перед вами, от этого не потеряет!»